В шесть мы должны стоять на Павелецком, чтобы сесть в электричку и успеть на лекцию. Илья висит у меня на плече. Я молю небеса, чтобы он не блеванул.

– Проходите, по коридору направо. Пятый номер.

Мы останавливались в третьем в тот вечер, когда я должна была вернуться домой к десяти. Еще полчаса, давай поспим немного. Но мы не спим. Невозможно спать, когда мы рядом.

Я сгружаю Илью на заправленную постель. Тащу из ванной пластиковый таз и укладываюсь рядом прямо в джинсах и свитере: теперь я буду вовремя наклонять его голову над тазом и подносить воду, забываться поверхностным сном, прислушиваться к его дыханию, листать страницы в книжном приложении, не понимая ни слова, подходить к окнам и вглядываться в свои, за которыми сейчас принимают душ, ужинают, досматривают мультики и засыпают мои жильцы. «Ш-ш-ш», – говорю я Илье во время очередного спазма. Закуривая айкос, ухожу в темную кухню, но чутко ловлю каждый звук. Слышу, как он идет в туалет, писает и возвращается обратно. Снова забираюсь под одеяло и закрываю глаза. Дешево и быстро надраться в «Дикси». Вот же идиот.

– Джон…

– Я здесь. – У нас не слишком теплые одеяла, но есть пледы, и я собираю их в кучу, чтобы наколдовать немного уюта.

– На хуй иди, – бормочет он едва разборчиво. – Ты говорил, она лесбуха, раз тебя отшила, но ей не заходит Лиля. Я бы сам с ней замутил.

– Она? – шепчу я ему на ухо. – Кто это «она»?

– Дерьмо ебучее.

– Да, – говорю я, – оно самое, точно. Спи.

Но он утыкается лбом в мое плечо, и я глажу его по грязной голове, как подобранного на улице котенка. Внезапно и окончательно чувствую себя приезжей.

Слушай, ты должен уйти от Джона, пообещай, что больше не будешь его шутом, ты сам по себе, все получится, нужно только еще немного поработать, Джон тебе не нужен, он ломает тебя, и рано или поздно ты не справишься.

Не становись им, пообещай, не становись Русом, Март, все, что он говорит, – не ты. Тебе не нужны тренировки. Пожалуйста. Не ходи туда больше.

Пап, мне нужна твоя помощь, я в беде. Я пытаюсь быть тобой, спасать людей, но у меня ничего не получается. Они все равно гибнут.

Илья отталкивает меня, свешивается над тазом и больше не поворачивается, а я лежу в темноте, смотрю в потолок и думаю о том дне, когда Март убил Анну Николаевну. Если бы я слегла с простудой, он сидел бы со мной на кухне и не встретил ее. Если бы я купила билеты в кино, мы посмотрели бы фильм и пошли в парк на танцплощадку. Я должна была говорить с ним, но не говорила.

* * *

Эти домовые что-то со мной делают. Все они одинаковые: носатые бородачи с выпуклыми глазенками. Я будто уже видела их раньше. А может, не их, а разукрашенные деревянные столбы, перевязанные цветными лентами, или кормушки для птиц, или деревянные мечи с резными рукоятками и черные щиты воинов Мандоса, вот только тогда точно так же теплело в груди, пахло влажным деревом и листвой и казалось, что если долго-долго идти между деревьями, то рано или поздно обнаружишь под кустом маленького бородатого домовенка.

Отец Саввы неслышно поднимается с коленей. Он одет в черное, поэтому я не заметила его сразу. Там, где он только что сидел, на мокрой земле для работы расстелен коврик: из того же источника, где хранятся слова «дюраль» и «гровер», в мозг поступает еще одно – «пенка». На газоне прямо сейчас появляется еще один домовой, но из-за Саввиного отца я не могу подойти ближе и рассмотреть его.

Мы стоим так совсем недолго. Начинается ливень.

– Ты откуда такая? – недоумевает Маша. Ее волосы топорщатся короткими рыжими пружинками, стекла очков отражают экран ноутбука. Жалюзи в «Печатной» опущены, свет не горит, только рядом с ее столом теплится торшер, а над стойкой Саввы включена настольная лампа. Его самого нигде не видно.

– Дождь, – говорю.

– Серьезно?

Я стягиваю с нее наушники и поднимаю палец, предлагая послушать, – дождь. Дождь ведь.

– Блин, я без зонта. – Она взмахивает растянутыми рукавами свитера.

– Я тоже.

Из дверей появляется отец Саввы, с его иконописной бороды капает вода. Если он скажет, что мне нужно посетить чтения Библии, я пойду.

– Дождь. – Он скрывается в подсобке и шелестит там верхней одеждой. – Откуда он взялся?

– Хорошо бы погреться! – кричит ему Маша. Протирает очки краем свитера и заговорщически мне подмигивает. Похоже, на нее он не действует так, как на меня.

– Есть немного портвейна. Здесь все совершеннолетние?

Маша усердно кивает. Перед нами появляются три пузатые стопки: они просто огромные – я никогда еще не пила портвейн и представляю сорокаградусное адское пойло из «Праздничного», но то, что разливает отец Саввы, золотится на просвет и пахнет совсем не страшно.

– Это тауни[17], – заметив мои опасения, говорит отец Саввы. – Португальский. Пробуйте.

Португальский тауни неуместен здесь так же, как и я. Случайный гость. Тот самый, для которого в сочельник на праздничный стол ставят лишний прибор. То ли заблудившийся путник, то ли почивший член семьи. Я скорее почивший, а портвейн просто заблудился. Должен был оказаться в Вильнюсе или Праге, но вместо этого проливается в стопки студентов шараги в Красном Коммунаре. Все равно что поступить в Вышку, а учиться в профессиональном колледже номер три. Ехать в машине, которая горит. Или записывать подкаст про убийцу.

– С богом, – говорит отец Саввы.

– С богом! – подхватывает Маша.

Я делаю глоток молча. Это вкусно: крепче вина, но не обжигающе. Будто глотнула солнечных лучей.

– Не смотри на него так.

– Извини, что? – Я моргаю, понимая, что надолго уставилась в одну точку.

– Просто не смотри, – усмехается она в монитор включенного ноутбука. – Ты уже нашла место для распродажи?

– Да. – Чтобы поскорее прийти в себя, растираю мочки ушей. Несколько секунд просто выпало из памяти. – Джон предложил свой гараж, и я согласилась. Понятия не имею, где взять рейлы для одежды. Нужно штуки четыре, не меньше. Я бы не смогла увезти их из Москвы. У тебя, случайно, нет?

– Не-а. Правда, что ты ездила в Москву с Прелей?

Киваю. На языке все еще тает вкус солнца.

– А где вы ночевали?

– В хостеле, – говорю, не чуя подвоха. Только пытаюсь понять, откуда здесь всем все становится известно даже раньше, чем произойдет. В уголках Машиных губ мгновенно появляются жесткие складки.

– Май, это совсем не мое дело, но мне кажется, тебе нужно знать. Апрелев направо и налево рассказывает, что вы вдвоем съездили в Москву и там между вами все было.

Меня как будто окунают в кипяток. Я горю. Точно так же я горела, когда после смерти Марта читала комментарии в своем профиле. Под нашими совместными снимками. Под моими снимками. Под фотографиями улиц, леса, картин в музеях.

– Я с ним не спала.

Она вскидывает ладони, словно отгораживаясь от меня магической стеной:

– Меня это не касается. Просто не хочу, чтобы ты узнала об этом как-то более жестко.

Несложно вообразить себе подобную ситуацию.

– Послушай, он сбежал от меня, напился какой-то дряни из «Дикси» и упал прямо у магазина – еще немного, и его бы в полицию забрали. Он не то что ехать – даже идти не мог. Пришлось переночевать в хостеле, и это была ужасная ночь. А теперь он врет… Зачем?

– Потому что он – это он. – Маша гладит меня по руке и смотрит сочувственно. – Я думала, ты осознаёшь риски.

– Нет. – Из-под меня будто выдернули опору. – Не вполне. Я пойду, ладно?

Маша принесла невероятных размеров сумку с одеждой – должно быть, она тяжелая, но я совсем не чувствую веса. Закидываю ее на плечо, как пушинку. Сейчас мне не нужна никакая одежда. Я жалею о том, что собралась делать эту распродажу. Жалею, что привлекла к себе внимание. И жалею, что вообще приехала в Красный Коммунар.

По пути домой я захожу в аптеку и покупаю знакомый препарат. Рецепт еще годен, и он у меня всегда с собой. Я могу забыть кошелек или смартфон, но только не эту потрепанную путевку к спасению.

Провизорша смотрит на меня дольше, чем принято между продавцом и покупателем, и пристальней, чем если бы я показалась ей интересной. Сейчас она скажет. Я говорю раньше:

– Вы обознались.