Когда Ленн вернул стеклянную банку из полуподвала, из своего полуподвала, он предложил мне целую таблетку и сказал, что я усвоила урок, а я посмотрела ему в глаза и сквозь стиснутые зубы процедила, что приму только половину. Эти три дня мучений были ценой, которую я заплатила за ясность ума. В ближайшие месяцы мне понадобится ясный ум. Чтобы защитить малыша и себя, чтобы присматривать за ним, а также чтобы я помнила. Я хочу забыть большую часть своей жизни здесь, к этому я и стремлюсь, чтобы создать некое пространство между собой и этой так называемой жизнью. Но рождение. Мое первое. Возможно, и последнее. Мне нужно быть в ясном уме.

Я принимаю таблетку, чтобы притупить боль. Я не герой, не какая-то там суперженщина. Но я хочу увидеть лицо моего малыша, по-настоящему увидеть его.

Теперь я принимаю по полтаблетки в день и почти могу стерпеть боль. По большей части. Каждый раз, когда осколки костей в моем голеностопном суставе – если это можно назвать суставом, ведь внутри ничего особенно нет, – скребутся друг о друга, а дротики и иголки вонзаются в спину и в шею, каждый раз, когда боль вырывает дыхание из моих легких, я трогаю свой живот. Поначалу я ненавидела это живое существо, ненавидела, что оно растет внутри меня, потому что оно его и потому что я не принимала сознательного или добровольного участия в его создании. Но со временем, когда оно зашевелилось, запульсировало и я смогла определить, в каком направлении оно лежит внутри меня, я полюбила его так, словно знаю уже сотню жизней. Я разговариваю с ним. Мы разговариваем без слов. Мы вместе строим планы, но мой ребенок никогда не станет Джорджем для моего Ленни или Ленни для моего Джорджа. Я говорю и пытаюсь шептать вьетнамские детские стишки и слова Стейнбека и стараюсь быть сильной, знающей и успокаивающей. Как мать.

Сейчас я крашу ванную. Споры плесени распространились по потолку, из-за них в комнате пахнет хуже, чем когда-либо, и я беспокоюсь за малыша. Он еще не сделал свой первый вдох, и я волнуюсь за его легкие размером с оливку и за его будущее здесь, с Ленном в качестве отца.

Но Ленн не является его отцом с момента зачатия, потому что я взяла этого ребенка себе. Я буду матерью и отцом. Я буду для него родственниками, тетями и дядями, я буду собственной матерью и отцом, хорошими учителями, мудрыми друзьями. Я обязуюсь быть этими людьми для этого ребенка, потому что все, что у него есть, – это я.

От химического запаха краски меня тошнит. Ленн купил ее в городе за мостом. Когда он уходил, то сказал, что будет через час, а вернулся через десять минут, глядя на меня через окно, прижавшись грубыми руками к стеклу.

Он проверял меня. Теперь, когда до родов остался месяц, может, шесть недель, он боится, что я сбегу. Так он еще никогда не боялся. Как я могу сбежать? Даже если б я решила, по сути, отправить Ким Ли обратно, разрушить ее жизнь, сделать так, чтобы годы ее тайного труда пропали даром, даже если б я приняла это бессердечное решение, как я могла бы сбежать? Даже не будучи беременной, я не могла покинуть это место. Если б я попыталась сделать это сейчас, то точно бы легла и умерла на полпути.

Макаю его кисть в банку с краской и замазываю пятна плесени. Нужно нанести два толстых слоя резиновой белой краски, но плесень все равно каким-то образом прорастет обратно. Написано, что результат гарантирован, я прочитала это на банке. Я читаю любой текст, который попадается мне под руку. Я читала каталог Argos каждый день, пока Ленн не узнал об этом и не сжег его в печи.

В прошлые годы я рисовала, убирала и готовила для него, но теперь я делаю это для своего ребенка. Раньше я спала, мылась и расчесывала волосы для него, но теперь я делаю все это для своего малыша. Моего ребенка.

Синти не вернулась.

Наношу краску, а волоски со старой кисти выпадают и оседают в густую белую жидкость, и мне чудится, как приезжает Синти с полицией, предлагая Ким Ли какую-то неслыханную иммиграционную неприкосновенность, как налетает команда добрых, порядочных людей, и все потому, что она поняла по отражению моей правой лодыжки в зеркале в прихожей все, что я пережила и продолжаю переживать.

Каждый вечер перед сном я представляю себе детскую комнату моего малыша. Не детскую в этом доме, где есть одна погремушка, которую я нашла в шкафу, погремушка его матери, которую она купила для Ленна, а детскую моей мечты. Из каталога Argos 2004 года. Кроватка из сосны и черное автокресло с надежным ремнем. Мягкое одеяло, которое до этого не использовал ни один человек. И большая упаковка одноразовых подгузников, влажные салфетки, бутылочки, стерилизатор. Я хорошо помню эти приборы: четыре разных марки и модели на выбор. У ребенка будет несколько костюмов Babygro, шапочек и варежек, укачивающее кресло, возможно, пустышка. Но на самом деле у него есть только я и старая погремушка Ленна. Мне придется стать всем остальным. Мне придется стать его детской.

Я слышу звук входной двери.

– Бутерброд с сыром сделай, – кричит Ленн из гостиной. – Кружку чая, не лимонад.

Я опускаю кисть в банку с краской и хватаюсь за сухую часть стены, чтобы неловко спуститься вниз со стремянки, неторопливыми шагами преодолевая ступеньку за ступенькой.

– Красил там, ветер поднимается с большого поля с ячменем, портит все.

Мою руки кипятком из-под крана и затем готовлю ему и себе обед.

– Я тут про имена думал, – говорит он, пережевывая свой бутерброд с сыром на СуперБелом хлебе.

К тебе, Ленн, это не имеет никакого отношения.

– Думал, может, Джеффом назвать или Гордоном. – Он делает глоток чуть теплого бежевого чая с сахаром. – Джеффом прадеда моего звали, а Гордоном – мужа сестры моей матери, славный парень был, сильный, как бык.

Это больше не твой ребенок, Ленн. Он к тебе не имеет никакого отношения.

– Думаю, Джеффом назовем, – заключает он.

Я заканчиваю красить потолок в ванной, а потом, после куриного бульона, сваренного из вчерашней курицы по акции, мы смотрим «Матч дня». Ленн настаивает, чтобы я по-прежнему сидела на полу, хотя ему приходится помогать мне подняться. Деревянные доски холодные, а сквозняк из полуподвального помещения внизу затхлый и кислый.

– Лучшая часть дня, да