ни было. Я не доверяю этому существу, но люблю его. Как так случилось? От ненависти и страха – к любви. Вот прям так сразу. Я часто думаю об этом крошечном существе, каждый день, каждую минуту. Какое-то время я ненавидела это существо, а затем словно из ниоткуда я приняла его.

Этот ребенок будет моим, не его.

– Поставь чайник на плиту, у меня руки задрогли!

Я беру чугунный чайник с плиты, наливаю в него воду из-под крана, открываю крышку и ставлю на конфорку. Капли воды на дне чайника шипят и скатываются по горячей поверхности, прежде чем исчезнуть.

Ленн весь в краске. На нем его новый комбинезон, он заказал его из фермерского каталога, того самого, который я читаю, когда могу до него добраться так, чтобы камера не увидела. Когда я могу дорваться хоть до какой-то новой информации, нового языка, новых картинок. Каталог Argos годами служил мне верой и правдой. Он столькому меня научил! Я находила умиротворение на его страницах, в оглавлении, фотографиях, незаметных отличиях между тысячами единиц продукта. Но все это было раньше.

– Накрылся, кажется, мой старый плуг, – вздыхает Ленн, пялясь в окно в сторону дороги и закрытых ворот на полпути на ферму. – Но, если повезет, год еще послужит!

Я протягиваю ему пестицидную кружку со сладким чаем бежевого цвета.

– Хочешь, я приберусь в сарае с инструментами? – спрашиваю у него. – Я тут закончила.

Он смотрит на меня, затем переводит взгляд на мой живот.

– Штоб все на своих местах потом оставила, не смей играться, ничего прятать не смей, слышишь?

Я киваю, и он отдает мне в руки свою кружку. На его ногтях каемка от синей краски и окровавленные кутикулы.

С Рождества я думаю о той женщине, которая приходила к нам в гости, о той, которая искала поле для своей лошади. Пытаюсь вспомнить ее имя, но не могу. Мой мозг одурманен. Мягкий. Расплывшийся. У нее были рыжие волосы и она улыбалась во весь рот, это я помню.

Вчера вечером Ленн рассказал мне о своих каникулах в доме на колесах – тех, что он проводил в детстве с матерью. С тех пор как он узнал о ребенке, то рассказывает мне о них все чаще. Без особых подробностей, без сентиментальности, просто о том, куда и как долго они ездили. Он рассказывал скорее о логистике, чем делился эмоциями. Ловля крабов. Сладкая вата. Леденцы с картинками. Я все еще не могу представить себе это, но пытаюсь. Пирсы с игровыми автоматами. Воздушные змеи. Я могу сказать, что это его любимые воспоминания. Ленн цепляется за них. Возможно, именно в те дни он сбегал от всего; его мать, Джейн, позволяла ему сбежать с самой унылой из всех болотных ферм.

Даю стопе отдохнуть. Она болит, и боль отдается в глазах, но мне нужно отдохнуть, а таблетки начинают подводить. Я хочу еще. Я хочу целую таблетку, не половину. Мое тело жаждет их, но мне кажется, что и ребенок тоже хочет. Нам нужно больше. Это по-другому навредит моему организму, знаю, но я хочу больше лекарств. И при этом не хочу. Потому что чем больше я их принимаю, тем сильнее нуждаюсь в нем и тем дольше он может делать со мной все, что захочет, и тем выше риск для ребенка, и, что самое страшное, тем больше я буду сопротивляться попыткам уйти. Вернее, тем меньше сил я буду тратить на то, чтобы придумать что-то умное, план, при котором моя сестра будет в безопасности, а я смогу покинуть это место раз и навсегда. Но в эти дни я едва ли смогу пришить пуговицу или настроить стиральную машину, вот насколько запутался мой мозг. В прошлом месяце целую неделю у меня в голове не было ни одной нормальной законченной мысли.

Я встаю и иду на улицу.

Это моя единственная возможность побыть не под сверлящим взглядом камер. У меня больше нет личного времени в маленькой спальне, только он по одну сторону чертовой простыни, а я под другой. Ночь за ночью.

За окном ясный день и небо такое же голубое, как талая вода с ледников. Сейчас Ленн красит опрыскиватель у закрытых ворот на полпути к ферме. Я обхожу дом, держась рукой за стену, чтобы не нагружать лодыжку. Земля стала твердой. Мертвая трава и никаких насекомых. Шпили высятся на краю света, как вбитые гвозди, каждый из них – сигнал, символ, перст, указывающий и говорящий: «Я здесь, идите в безопасное место», и я вижу их каждый день и не могу до них дотянуться. Один шпиль выглядел бы издевательством, но видеть семь отдельных приходских церквей – это какая-то злая шутка.

Я протягиваю руку и провожу кончиком пальца по изогнутому гладкому краю желтой карамельки. В холодные ночи она может потрескаться, но пока с ней все в порядке. С Рождества, с тех пор как рассказала Ленну о ребенке, я напрятала больше конфет. Они могут мне понадобиться. Сахар может пригодиться в предстоящие изнурительные дни.

В сарае у него уже прибрано, с крюков свисают старые деревянные инструменты, а ведро промасленного песка в углу стоит и ждет, пока в него окунут помытые лопаты и вилы. Шероховатые кристаллы отчистят инструменты до блеска, а слой масла защитит их до следующего использования. Ленн очень хорошо заботится о своих инструментах.

Вот и болторез лежит на своем месте. Как всегда. Молчаливое напоминание. Он покоится в конце стены на двух пятнадцатисантиметровых гвоздях. Болторез смеется надо мной. Меня не держат в кандалах, никаких оков на моих лодыжках, и тем не менее я пленница.

Я подметаю пол его щеткой, выбрасывая стружку в сухой холодный воздух. Бахрома травы, пробивающаяся снаружи, желтеет. Достаю книгу из своей сумочки, сумки его матери, и читаю. Вот та часть, где Ленни прячет в кармане мышь. Мертвую мышь. Джордж обнаруживает ее и забирает у него. Я тянусь вниз и кладу руку на свой живот. Он твердый. Но ребенок не шевелится. Может, это случится позже. Но я беспокоюсь, что малыш не двигается из-за лекарств и жизни здесь, из-за убогой еды, которую Ленн покупает в магазине в деревне, из-за отсутствия нормального питания, из-за отсутствия радости в моей жизни.

Сейчас на дворе Tết, вьетнамский лунный Новый год. Мой седьмой год здесь и девятый в этой стране. Для нас Tết более важный праздник, чем Рождество. Время жары и влажности, время красных драконов и шумных застолий, когда друзья и родственники собираются