– О чем еще я могу думать?

– Разве нет в твоих помыслах ни одного приятного места?

– Не понимаю, о чем ты спрашиваешь. Я тот, кто предал Христа. И ты хочешь, чтобы я от этого отрешился?

– Если таково твое желание, можешь пережевывать это веками.

– Вот видишь! Ты заставляешь меня мучиться угрызениями совести!

Я вовсе не это сказал. Я испытал странное чувство: оказывается, недоразумения живы и после смерти.

Что остается мне от живого, носившего когда‑то имя Иисус?

Умирающие на смертном одре часто говорят: “Если бы начать все сначала…” – и перечисляют, что бы они переделали или изменили. Это доказывает, что они еще живы. После смерти уже не испытываешь ни сожаления, ни одобрения по поводу своих действий или бездействия. Видишь свою жизнь как произведение искусства.

Никто не станет думать в музее, стоя у полотна великого мастера: “Я бы на месте Тинторетто сделал скорее не так, а этак”. Мы созерцаем, принимаем к сведению. Если предположить, что мы и были когда‑то этим знаменитым Тинторетто, то мы не станем себя судить, мы согласимся: “Узнаю себя в этом мазке”. Мы не будем задаваться вопросом, хорошо это или плохо, нам и в голову не придет, что можно было сделать иначе.

Даже Иуде. Особенно Иуде.

Я никогда не думаю о распятии. Это был не я.

Я созерцаю то, что мне нравилось, то, что мне нравится сейчас. Моя тройка лидеров по‑прежнему работает. Умирать теперь уже не так интересно, но оно того стоило. Умирать – это лучше, чем смерть, так же как любить гораздо лучше самой любви.

Огромная разница между мной и отцом в том, что он есть любовь, а я люблю. Бог говорит, что любовь – это для всех. А я, любящий, прекрасно вижу, что невозможно любить всех одинаково. Это вопрос дыхания.

По-французски это слишком простое слово. По-древнегречески дыхание звучит как pneuma[10]. Изумительно точная находка, это слово передает, что дышать – дело вовсе не очевидное. Французский, язык юмора, сохранит от него в обиходе лишь слово pneu, шина.

Если мы имеем дело с человеком, которого не так‑то просто полюбить, говорят, что мы его на дух не переносим. Такая ольфакторная реакция мешает дышать в присутствии неприятного нам персонажа.

Любовь с первого взгляда – нечто прямо противоположное: дыхание сперва перехватывает, а потом дышишь слишком бурно. У нас появляется исступленная потребность надышаться человеком, чей запах поразил нас.

Пусть я и мертв, у меня все еще кружится голова от дыхания. Иллюзия играет свою роль на отлично.

Единственное мое горькое сожаление – это жажда. Мне не хватает не столько питья, сколько порыва, который оно вызывает. У моряков есть такое проклятие: “Чтоб тебе пить без жажды!” Не хотел бы я его заслужить.

Чтобы испытывать жажду, нужно быть живым. Я жил с такой силой, что жаждал, когда умер.

Может, это и есть жизнь вечная.

* * *

Отец послал меня на землю, чтобы я распространял веру. Веру во что? В него. Пусть даже он соизволил включить в свою теорию меня, через идею Троицы, все равно, по‑моему, это бред.

Мысль эта пришла мне очень быстро. C другой стороны, сколько раз я говорил тому или иному удрученному: “Вера твоя спасла тебя”? Неужели я позволял себе лгать этим несчастным? На самом деле я пытался перехитрить отца. Я обнаружил, что слово “вера” имеет странное свойство: только без дополнения оно становится возвышенным. Тому же правилу подчиняется и глагол “верить”.

Верить в Бога, верить, что Бог воплотился в человека, веровать в воскресение – все это звучит сомнительно. Если вещи неприятны на слух, значит, они неприятны разуму. Они звучат глупо, потому что они и есть глупость. Мы остаемся в плену пустых банальностей, как в пари Паскаля: верить в Бога значит делать на него ставку. Философ даже объясняет, что, чем бы ни завершилась лотерея, мы все равно остаемся в выигрыше.

А я что во всем этом делаю? Я верю? Вначале я принял этот несусветный замысел, потому что верил в возможность изменить человека. К чему это привело, все видели. Хорошо, если троих изменил, тоже мне достижение. Да и что за дурацкий предрассудок! Нужно вообще ничего не понимать, чтобы считать, будто кого‑то можно изменить. Люди меняются, только если сами хотят, а хотят они этого на самом деле крайне редко. В девяноста процентах случаев их желание перемен относится к другим. Избитая до тошноты фраза “Это должно измениться” всегда означает, что измениться должны все вокруг.

Изменился ли я? Да, безусловно. Не настолько, как мне бы хотелось. Мне можно поставить в заслугу одно – я действительно пытался. Честно говоря, меня раздражают люди, которые без конца твердят, будто изменились, не зная об этом ровно ничего, кроме желания измениться.

У меня есть вера. Эта вера беспредметна. Это не значит, что я ни во что не верю. Верить – прекрасно лишь в абсолютном смысле этого глагола. Вера – позиция, а не договор. Тут нельзя проставить галочки в нужных клетках. Знай мы природу риска, которым является вера, этот порыв остался бы на уровне подсчета вероятностей.

Откуда знаешь, что у тебя есть вера? Это как любовь – знаешь, и все. Чтобы это выяснить, нет нужды в размышлениях. В одной песне в жанре госпел есть строки: And then I saw her face, yes I’m a believer[11]. Так и есть, и отсюда ясно, насколько похожи вера и влюбленность: видишь чье‑то лицо, и сразу все меняется. В лицо это даже не всмотрелся, увидел его мельком. Этого озарения вполне достаточно.

Я знаю, что для многих этим лицом будет мое лицо. Стараюсь себя убедить, что это не имеет ни малейшего значения. И все же, если честно, меня это изумляет.

Надо принять эту загадку: вы не способны себе представить, что другие видят в вашем лице.

Есть и обратная вещь, не менее загадочная: я смотрю на себя в зеркало. Никто не может знать, что я вижу в своем лице. Это называется одиночеством.

Книга сестер

Любовь Флорана стала первым событием в жизни Норы. Она знала, что не будет ни другой любви, ни других событий. С ней никогда ничего не происходило.

В свои двадцать пять Нора работала бухгалтером на станции техобслуживания в небольшом городке на севере Франции. Она считала, что это нормально – так скучать. Тридцатилетний Флоран был шофером при армейской части. Пока ему