Тристана любила родителей и пыталась играть роль, которую они ей отводили. Это не решало проблему: казалось, у них просто нет места для нее. В кастинге этих странных съемок была одна лишняя актриса. В фильме действовали только два персонажа – исполнители главных ролей.

Поэтому Тристане пришлось самой придумывать себе роль, что в годовалом возрасте очень трудно. Когда‑нибудь она найдет ее. Но время для этого еще не настало, и она ограничивалась тем, что вела себя хорошо.

Что значит вести себя хорошо? Это значит не издавать никаких звуков, не проявлять никаких желаний, никаких потребностей, не двигаться. Хаксли пишет, что половина всей морали является запретительной. Этика хорошего поведения состояла из отрицаний на сто процентов.

Единственным способом соответствовать ей в положительном смысле был сон. Тристана, легко засыпавшая в первые месяцы, начала в полтора года страдать от бессонницы. Сон был настолько обязательным, что она не могла заснуть. Малейшая мысль, малейший шум, малейшая лазейка становились поводом уклониться от высочайшего повеления спать. Однако спать она любила. Когда ей это все‑таки удавалось, она достигала высшей гармонии – одновременно угодить родителям и самой себе: она не только уносилась в приятнейшую бездну, но и переживала необыкновенные приключения в форме бурной активности сновидений.

Когда она просыпалась, к восторгу от самого факта, что она спала, добавлялось восхищение от пережитых чудес. Вскоре она поняла: чтобы сновидение не ускользнуло от нее, она должна пересказать его себе в мельчайших подробностях. Это стало ее сладчайшей навязчивой идеей.

Для этого нужен был подходящий язык. Тристана решила овладеть словами. Она чувствовала, что какое‑то препятствие пока мешает ей выговаривать слова громко, как родители или женщины в яслях, но какая разница: они были нужны ей только в голове.

Это было захватывающее время. Каждый раз, когда ей встречалось новое слово, она накидывала на него лассо и присоединяла к табуну, который потом сортировала. Какие‑то слова она понимала, какие‑то не понимала, какие‑то чувствовала. Она использовала их все, отдавая отчетливое предпочтение загадочным – они служили ей в тех многочисленных случаях, когда сюжет сна был ей недоступен.

Каково же было ее разочарование, когда она узнала, что “продвигаться на ощупь” не значит оказаться в потрясающем месте, скрытом во тьме! К счастью, такого рода печальные открытия пришли много позже. Сейчас она переживала лихорадку овладения языком, мало чем отличавшуюся от лихорадки коллекционеров современного искусства. Если она слышала от кого‑нибудь фантастические слова типа “табурет” или “качели”, ее охватывало возбуждение: “Я должна это заполучить!” Приобретение заключалось в том, чтобы осмелиться беззвучно произнести ртом незнакомое слово.

Это требовало сумасшедшей отваги, потому что некоторые слова вызывали непредсказуемые магические эффекты. Когда Тристана впервые произнесла про себя название “стрекоза”, она задрожала от удовольствия, а когда продвинулась так далеко, что сумела завладеть словом “лейка”, то лишилась сил от наслаждения.

Ей было, наверно, года два, когда мать при ней сказала отцу:

– Странно, что малышка до сих пор не говорит.

– Это нормально, разве нет?

– Нет. Она уже должна говорить “мама” или “папа”.

Радость Тристаны могла сравниться лишь с ее удивлением.

От нее ожидали чего‑то волшебного – такого мощнейшего действия, как речь! Она хотела удовлетворить их ожидания сразу и поняла, что произносить звуки голосом куда труднее, чем упиваться ими молча. Ценой неимоверных усилий ей наконец удалось выговорить:

– Мама-папа!

Флоран и Нора вытаращили глаза. Трех минут не прошло между их разговором и свершившимся чудом. Значит, девочка поняла. Более того, она сказала названные ими слова. Они даже забыли похвалить ее.

Вместо того чтобы воскликнуть: “Она говорит!” – или еще лучше: “Ты говоришь!” – они воскликнули:

– Она понимает!

И то, что Тристана прочла в их глазах, выдавало беспокойство. Как будто теперь им придется следить за своими излияниями в ее присутствии.

Флоран в конце концов сообразил, что раз такое дело, то больше не следует говорить о дочери в третьем лице.

– Как давно ты умеешь разговаривать, миленькая?

Тристана ничего не знала о мерах времени и не смогла ответить.

Норе пришел в голову другой вопрос:

– Что еще ты умеешь делать потихоньку от нас?

Девочка уловила в тоне матери такую тревогу, что, желая успокоить ее, придумала нечто простенькое:

– В моей комнате по ночам бывают люди.

Родители недоуменно посмотрели друг на друга.

Отец рассмеялся:

– Нет там никаких людей. Это тебе снятся сны. То, что происходит во сне, на самом деле не существует. Не бойся.

Мать улыбнулась. Порядок в мире был восстановлен. Взрослые владеют истиной и умеют успокаивать детей. Тут они рассыпались в похвалах:

– Ты очень хорошо говоришь! Молодец, Тристана!

Оба постарались забыть, что дочь ждала приглашения, чтобы обратиться к ним. За такой патологической вежливостью они должны были бы распознать ее комплекс – страх потревожить.

У Норы имелась сестра, совершенно на нее непохожая. Ее звали Бобетт. Никто уже не помнил, от какого имени это уменьшительное. У Бобетт в ее двадцать два года было четверо детей. Если вы спрашивали, от кого, она называла вас фашистом.

Бобетт обитала в социальном жилье. Все четверо детей спали в одной комнате, а она в гостиной. Уложив их, она усаживалась на диван у телевизора. Утром дети находили мать спящей перед включенным телевизором, а рядом несколько пустых пивных бутылок и полную пепельницу окурков.

На Рождество они всей семьей ездили к бабушке. Тристана обожала этот праздник: она любила бабушку и питала настоящую страсть к своей тетке. Бобетт, особенно к концу ужина, говорила невероятные вещи:

– Я куплю лошадь!

Или:

– Приглашаю вас всех в Марокко.

Ей не отвечали. Девочка читала в глазах родителей снисходительную неловкость, напоминавшую ту, что иногда вызывали ее собственные слова.

Тристана была ровесницей предпоследнему отпрыску Бобетт. В это было трудно поверить. Весь лексикон Джеки исчерпывался словом “угу”, которым он злоупотреблял. Старшие, Никки и Ален, задавали ему какой‑нибудь вопрос и дико хохотали, слыша в ответ неизменное “угу”.

Когда Бобетт решила назвать Козеттой своего четвертого ребенка, Нора пыталась ее отговорить.

– Я люблю Гюго, – запротестовала сестра.

– Какую судьбу ты готовишь для девочки с таким именем?

– Должен же кто‑то подметать у меня в доме[12].

Старшая сестра больше не настаивала. Бесполезно.

При этом тетя Бобетт до небес превозносила племянницу. Она не упускала случая воскликнуть:

– Тристана, ты просто умница! Ты станешь президентом Франции.

Бобетт выбрала ее в крестные матери для Козетты.

– Но она же всего на два года старше