упустили, нужно что-то учесть, мы могли бы это подсказать. Думаю, что составители добросовестно стремились отнестись к своему делу, они могли что-то не учесть и наша задача подсказать то, что они смогли не учесть, а составители исходили при выборе списка работ, видимо, из каких-то критериев, если недосмотрели, мы можем свое мнение сообщить, сказать, что такие-то имена желательны, что обязательно ввести такие-то имена. Думаю, в таком аспекте обсуждение имеет все резоны, будет справедливо, будет правильно, а такая ложная нотка, которая звучала в речи П. Н. Беркова, – не нужна. Не знаю, насколько она осознана Павлом Наумовичем, может быть случайна, но это делать ни к чему. Есть Москва, есть московские ученые, есть ученые периферийные, работающие в едином направлении на благо советского народа, советской науки. Мы это прекрасно знаем. Мы знаем и то, что Москва является центром политическим, центром культурным. Естественно, что в Москве собираются лучшие силы, что все московское имеет огромный вес во всех отношениях.

Я не хочу думать, что это вошло в речь П. Н. Беркова осознанно, может быть, это просто так получилось, но на Ученом совете следует отметить ложные звуки, прозвучавшие в речи Павла Наумовича»[1132].

В том же ключе выступил и Д. С. Бабкин:

«Для меня также заявление Павла Наумовича Беркова о недобросовестности московских советских ученых, составлявших схему построения истории науки в России, прозвучало чрезвычайно резко. Не хотелось, чтобы создалось впечатление, что в Институте русской литературы (Пушкинском Доме) Академии наук СССР, в институте всесоюзного значения, были какие-то местнические настроения.

У нас нет науки московской и науки ленинградской, а есть единая советская наука и все ученые – москвичи, ленинградцы, ученые других городов и республик, все трудятся над одной задачей.

Вот в этом свете, мне бы не хотелось думать, чтобы кто-нибудь из научных сотрудников, ученых – молодых и пожилых, в какой-то степени воспринял такое деление на москвичей и ленинградцев. Нам известно, товарищи, что в прежнее, дореволюционное время такой антагонизм существовал между учеными Москвы и Ленинграда, но в основе такого антагонизма лежали не высокоидейные, принципиальные установки, а лежали своекорыстные, местнические интересы, которые в наше время не могут иметь места»[1133].

Но Павел Наумович не только не унялся, а напротив, еще раз взял слово и выступил даже более резко, прозорливо угадав и причину происходящего:

«Я бы мог целиком повторить то, что сказал Дмитрий Семенович, потому что он повторил мои слова. Я говорил, что есть единая советская наука и нет московских и ленинградских ученых, есть общие интересы, что наука не только в Москве, Ленинграде, но в Грузии, Армении, следовательно, приписывать мне то, чего я не говорил, можно либо не выслушав, либо желая придать не тот смысл.

То, что было сказано, я повторю: когда говорилось о советской науке, забыли Н. К. Пиксанова, В. С. Спиридонова, В. Е. Евгеньева-Максимова, М. П. Алексеева, К. Н. Державина и многих других. Попробуйте это отрицать! Валентин Архипович со снисходительностью сказал “люди недосмотрели”, комиссия, которая дважды составляла документ, недосмотрела. Хорошо. Случайностей в жизни очень мало! Если человек, которому я кланяюсь, мне не отвечает, я считаю, что этот человек не хочет мне кланяться. Думаю, что тут случайностей нет, а есть политика и поведение (раз мы должны называть вещи своими именами)»[1134].

Такое выступление, особенно с учетом осведомленности нового директора Пушкинского Дома и членов партбюро института о происходящем в Ленинградской партийной организации[1135], не могло остаться без последствий. Павел Наумович был вызван для серьезного разговора и вразумлен. Результат был следующим: 26 марта ученый пишет в двух экземплярах заявление, первый из которых передает Н. Ф. Бельчикову, второй – в партбюро Пушкинского Дома:

«После заседания Ученого совета, состоявшегося 22 марта с. г., я, обдумав свое выступление по вопросу о проспекте истории филологической науки в России, а также заявление В. А. Ковалева и свое вторичное выступление по этому вопросу, пришел к выводу о том, что поведение мое было неправильно и что мною были допущены три серьезные политические ошибки:

1) Говоря о том, что проспект неправильно отражает состояние современного этапа советской литературной науки, я приводил в пример пропусков имена одних только ленинградских ученых, в результате чего возникло впечатление, что я руководствуюсь местническими, ленинградскими интересами, чего у меня, конечно, не было. Хотя я и говорил о том, что не указано состояние литературной науки на Украине, в Белоруссии, Грузии и Армении, однако не привел ни одного имени, что могло создать опять-таки впечатление, что я перечислил эти республики случайно, чтобы не выделить одних только ленинградских ученых. Между тем, я легко мог указать на пропуски имен московских литературоведов (Бельчиков, Козьмин, Гудзий), периферийных (Скафтымов, работает по Чернышевскому), республиканских (Белецкий) и др. Во всяком случае, я признаю, что моя ошибка могла подать повод к неправильным заключениям, и эту вину свою понимаю.

2) Перечисляя имена литературоведов‐западников, пропущенные в проспекте, я назвал имя В. М. Жирмунского. После критики его работ на страницах советской печати и в устных обсуждениях 1949 г. упоминание о пропуске его имени в проспекте истории филологической науки является с моей стороны политической ошибкой, которую я всецело признаю и о которой искренне сожалею.

3) Во втором своем выступлении я позволил себе намеки личного порядка, о чем очень сожалею. Вообще я на заседании выступление В. А. Ковалева и Д. С. Бабкина расценил неправильно и реагировал, как сейчас для меня стало ясно, политически ошибочно.

Прошу верить мне, что я осознал свои ошибки и дальнейшей работой докажу, что это не просто слова.

Ст[арший] н[аучный] сотр[удник] ИРЛИ П. Берков»[1136].

Арест и смерть Г. А. Гуковского

Как мы говорили выше, в 7–9-м номерах журнала «Звезда» предполагалась и «специальная статья о формалисте проф[ессоре] Гуковском». Однако указанная статья так и не вышла. Причина этого очевидна:

«…О посаженных, загремевших, особенно в 40‐е годы, уже молчали. Кричали о них только в конце 30‐х годов. Во время борьбы с космополитизмом прорабатывали тех, кто оставался на воле…»[1137]

О том, что это была за статья, В. П. Друзин докладывал на заседании партбюро Ленинградского отделения ССП 27 июня 1949 г., где он выступал с сообщением «О работе коммунистов журнала «Звезда»»:

«В плане борьбы с космополитизмом, формализмом, декадентством нами помещены статьи Дементьева, Анисимовой, доклад Луконина. Намечена к печати статья против Гуковского, автор