Человечество никуда деваться не собиралось, хотя крысы и тараканы, наивно верящие пророчествам научных журналов, терпеливо ждут счастливого момента уже не первое столетие. Катрин успела вымыть голову, когда появилась посетительница. Госпожа Хаят со стопкой новой одежды. Действительно, истинный грех отпускать гостью оборванной. Всего за трех «жмуриков» и сколько благодеяний!

Госпожа-хозяйка встала за занавесью, отвела складку тонкого шелка. Встретились взглядами: отмытые и еще ярче сияющие изумрудные глаза и накрашенные, золотисто-коричневые очи, потемневшие от чувства рискованной ситуации. И те глаза, и другие опытные, понимающие. Да что скрывать, бесстыжие. Госпожа Хаят положила приготовленную одежду и ногой ткнула переводчицу в спину. Верно, тут переводить нечего, убирайся малышка.

Катрин поднялась из ванны, на изразцы потекла остывающая вода. Хозяйка накинула на гостью мягкую простыню, укутала, коснулась коротких золотых волос. Катрин чуть пожала плечами в стиле практически забытого в данную минуту шефа — да, фрэнч-стиль унисекс, ничего не поделаешь. Похоже, каирскую красавицу сверхкороткие стрижки не смущали — в улыбке чувственно приоткрылись полные губы в альмандиновой[7] помаде. Какая она яркая, вся тщательно сделанная: от вьющихся длинных локонов до выхоленных багряных ногтей. Катрин уже хотелось. Сильно. Пусть удовольствие будет кратким, но оно будет. Один миг обоюдного не обязывающего кейфа…

Диван рядом или просто груда подушек — гостья не поняла. Языки одновременно погрузились в воспылавшие желанием рты, стесняться незачем, некому, поцелуй жаден и нескромен. Медленно, словно соскальзывая в медовую пропасть, завалились на неровное мягкое ложе. Округлая упругая попка оказалась в ладонях, позволила себя ощутить… В четыре руки освободиться от одежд: черная, потом цветная, тонкий шелк шальвар сам собой струится сквозь пальцы.

Ах, госпожа Хаят, наверняка в гареме ты редко скучала…

Опять ванна, теперь наскоро. Мимолетная подруга исчезла, осталась подаренная одежда и чувство мига сладчайшего удовольствия. Катрин знала — останется жива, непременно расскажет. Фло оценит — она ревнива всерьез, по-взрослому, а не насчет легких мелочей-развлечений.

Наряд оказался практически впору — на сантиметр бы подлиннее подол, но и так вполне. Ткань чуть получше, а покрой и цвет все тот же, нельзя сказать, что вызывающий восторг. Вот новый никаб — иное дело, этот на порядок роскошнее и легче. Как показала ночь, при интенсивных нагрузках это важно — дышать легче. Мерси-мерси, как говорим мы, куртуазные фрэнчи. Кстати.

Переводчица сидела на месте, старательно делала вид, что ничего не видела, не поняла. Делать вид, когда не поднимаешь взгляда, просто. Но сейчас такая щепетильная уклончивость вовсе не к месту.

— Любезная, ты бы все же назвала свое имя и ответила на одно деловое предложение, — с хамоватой европейской прямотой начала Катрин. — Нет желания поработать переводчицей у ученых мудрецов фрэнч-гяуров? Подчеркиваю, — не у солдат. Мирное и спокойное ремесло. Господа описывают и изучают древности и редкости, местных языков не знают. Прокорм обеспечим, от домогательств оградим, с госпожой Хаят договоримся. Работа интересная, нескучная, с приключениями, да и заработать можно.

Глаза девчонка все же подняла — оказалось против обычая вообще не накрашены, да и не особо им нужно; изначально огромные, с длиннющими черными ресницами и бездонными, блестящими, словно от опьянения зрачками. Даже завидно. Правильно ее эль-кохла[8] лишили — и так принцесса. Зачморенная.

— Меня нельзя брать, — с трудом, но отчетливо выговорила девчонка. — Я — навоз.

Видимо, нечто иносказательное, не имеющее аналогов в убогом языке Вольтера и Руссо. Пахла самокритичная особа довольно приятно, хотя с дразнящей сладостью благовоний госпожи Хаят и близко не сравнить.

— Про навоз — это уже детали, — с некоторым недоумением заверила Катрин. — В обязанности переводчицы входит растолковывание мыслей местных жителей и ничего более. У нас очень воспитанное и по уши занятое наукой ученое общество. В общем, обнюхивать и шалить никто не станет.

Катрин подумала, что собственным поведением вызывает обоснованные сомнения в заверениях о «не шалить». Толмачка-то совсем еще юная соплячка, навоображает себе…

Девчонка подняла руки к лицу — пальцы в бледной хне задрожали. Опускала никаб она преувеличено медлительно — похоже, ей хотелось сорвать одним рывком.

Да…

В принципе Катрин, несмотря на свою былую тягу к индивидуальному анархизму и принципиальному, порой вызывающему, небрежению приличиями, не отрицала необходимость неких общих правил, уставов-законов и институтов наказаний. Без сомнений, каждый грех заслуживает кары — богами или людьми приводится в исполнение приговор, это уж как получится. Но срезать носы даже очень виновным девушкам — это уж чересчур.

В принципе, часть носа толмачки уцелела — процентов двадцать, остальное было отсечено, довольно чисто, но ассиметрично. Видимо, истязатель сознательно добивался максимального обезображивания приговоренной. Получилось жутко: уцелевшая кость переносицы остро торчала под тонкой затянувшейся кожей, асимметрия придавала лицу намек на злую гримасу-усмешку — да, весьма похоже лыбились мертвецы, восставшие из склепов кладбища аль-Караф. Откровенно недобренькое личико. Хотя в данном случае миниатюрный рот вовсе не хохочет безумно, да и пухлые губки на месте — ничуть не сгнили. Но все равно, веселится и пугает рукотворная гримаска смерти, доходчиво напоминает о бренности всего земного, а особенно о прискорбной мимолетности девичьей красоты. Более асексуальной зарубки поставить невозможно.

Катрин не содрогнулась только потому, что уже видела нечто подобное. Видела достаточно долго, ежедневно, причем без всякого никаба, ибо то был парень. Вообще-то он был изуродован похлеще, без всяких аккуратностей, да и одного глаза лишился. В общем, там дело обстояло куда хуже. Здесь же вызывала ступор обдуманная и хладнокровная изощренность неведомого палача.

— Прискорбно. Но это тоже детали. Как говорит наш великий сахиб и главный ратоборец давай «ближе к теме дела». Лицо зачехляй. Работе оно не мешает, язык, слава богам, на месте остался. С хозяйкой поговорю.

Девушка молча закрыла остатки личика.

Каир как-то окончательно разонравиться туристке-археологше. Так-то ничего: редиска, дамы гостеприимные, да и вообще пока еще не убили. Но если вдуматься…

Вдумываться следовало о многом, но это когда время появится. Сейчас следовало поговорить с шефом — все ж он тоже право слова имеет, вдруг у него какие-то категорические предубеждения против безносых переводчиц.

Катрин двинулась искать библиотеку. Дом был пустынен: уборку в галереях начинать и не думали, жалкие остатки гарнизона сосредоточились у кухни. Оно и верно: наверняка возникнут неприятности с очередными