— Ай! — мама завизжала пронзительно и, разбивая зелёную воду повторно на миллионы бесцветных брызг, бухнулась следом за нею. Схватила её за намокшие волосы и вытащила с усилием на достаточно высокий берег, сбросив как мешок на прогретый песок. Ола плевалась водой и задыхалась от её мерзкой, как оказалось, невозможной враждебности человеку. С какой лёгкостью прекрасное искристое озеро было готово утопить её, поглотить своей обманчиво-ласковой пастью.

— Тварь! — мама била её по щекам, — куда ты полезла, если плаваешь как булыжник, тупая тяжкая простолюдинка! Если бы ты утонула, твой папаша решил бы, что это я тебя утопила! Неужели, я ещё не сполна нахлебалась всей той мути, в которой живу и в которой так и умру, не увидев и дня счастья?

Ола мотала головой, покорно принимая наказание, мало чувствуя боль от пережитого шока. Мама плакала. Стала её целовать, прижимать к себе мокрую голову.

— Ты одна у меня и есть, моя крошка, моя любимая девочка. Мальчишки вырастут, и я не буду им нужна. Другое дело — дочь. Мы с тобою всю жизнь будем подруги. Не верь мне, не верь моим ужасным словам. Я это от страха. Я не смогла бы жить без тебя и дня…

Спустя годы, мама родила девочку и полностью ушла в её воспитание, заметно отдалившись от взрослой уже дочери, которой обещала вечную дружбу. Девочка, младшая сестрёнка, обладала точно такими же пунцово-розоватыми волосами, как и Ола. Ола долго раздумывала над тем, почему у сестрёнки был такой же цвет волос, если у матери и отца волосы были тёмные, обычные, как и у всех. Ведь у самой Олы они были наследственным даром от неизвестной матери-актрисы. А у малютки-сестры от кого? Отец поначалу отнёсся к подобной странности безразлично, как не выразил он и особой радости от рождения своей последней дочери, поскольку потом мама уже не рожала, а старшей дочери сказала, что всё, — с деторождением покончено навсегда. На её вопрос, почему? Мама ответила, что она уже старая, и её никто уже не хочет любить. Мама не сказала «отец», а сказала «никто». Только старой мама вовсе не выглядела. Ола видела, как исподтишка отец наблюдал за играми ребёнка, и как темнели, застывали в глубоком раздумье его, отнюдь не отечески-ласкающие, глаза. Ола не была ребёнком. Она всё поняла. Девочка родилась у мамы вовсе не от отца.

А в тот день Ола утешала её, как будто это мама только что тонула и захлёбывалась.

— Не поймала рыбку своим глупым ртом? — смеясь сквозь слёзы, спросила мама. — Может, и обедать не пойдём? Наелась уже?

Олу подташнивало от избытка воды в желудке, и есть не хотелось. Она легла на песок и закрыла глаза. В ушах тоже, казалось, булькает вода. Мама повернула её на живот, и Олу вырвало водой. Стало легче. Мама велела нагнуть голову и потрясти ею, чтобы вода вышла из ушей. Что она тоже покорно исполнила.

— Почему ты назвала меня простолюдинкой?

— Я рассердилась. Ты же понимаешь? Ты упорно не желаешь учиться плаванию. Все аристократки должны овладеть умением держаться на воде, как надводные птицы. А ты ленишься. Няня жаловалась, что ты боишься воды.

— Вода страшная. Я её боюсь. Мне часто снится, что я тону, но это ещё страшнее бывает, чем сейчас. Во сне меня никто не спасает. И я гибну. А вода из зелёной делается вдруг чёрной трясиной. Как в том болоте, знаешь…

Тайны любимой няни Финэли

И тут Ола замолчала, поняв, что едва не выдала няню. Няня брала её однажды в дремучий лес на границе с подлинными джунглями. Там она искала целебные и колдовские коренья для заговоров, а Оле разрешила нарвать чудесных и пахучих цветов, что росли прямо из стволов толстых деревьев, таясь в кожистых пёстрых розетках листьев. Няня говорила, что они питаются тою влагой, что сохраняется в порах коры деревьев, они селятся в трещинах этой коры. Цветы поражали радужной окраской, голубовато-фиолетовой, жёлтой, розовато-белой и оранжевой. Но маме няня запретила говорить об их совместных вылазках на границы пустынных джунглей, иначе мама бы рассердилась и выгнала няню за самовольство. В джунглях водились не только звери, но и бродячие страшные люди. Как-то они набрели на жуткое дымчато-сизое болото, отчасти замаскированное нежной травой и даже лиловыми венчиками мясистых цветов.

— Стоит упасть туда и затянет, засосёт в трясину. — Няня с усилием подняла и бросила туда толстый сук, но он и не думал тонуть, плавал на поверхности. — Видишь, он тяжёлый, а не тонет, потому что он деревянный. Не живой. Дух Трясины утягивает только то, что имеет в себе жизнь. Вот если бы был человек. Многие люди гибнут в трясинах. Провалятся по пояс, а их засасывает полностью. Жидкая вонючая грязь душит их постепенно… Дух Трясины — тёмный насильник.

— Пойдём, страшно! — девочка не хотела и представлять себе, как это — погибать в трясине.

— Один мальчик, но давно это было, — продолжала бестолковая нянька, — пошёл в лес. Хотел набрать сладких ягод и плодов. Они жили бедно, и часто нечем было полакомиться. Не то чтобы не хватало рыбы, овощей или лепёшек, но хотелось же и вкусненького, как и всем людям. И вот нет его и нет. А потом нашли его баул у болота и поняли, что он там пропал. Потому что на острове посреди этой западни рос кустарник с заманчиво сладкими и фиолетовыми плодами. Когда их берёшь в руки, кажется, что на них кто-то дышал, они словно подёрнуты туманом, и от их запаха кружится голова, до того они вкусны. Редкость. Даже на рынке не всегда их найдёшь. Любят эти кустарники отчего-то болотистые и низкие места. Западня, одним словом. Только редкие умельцы их и собирают. И продают дорого. Да к тому же они дарят красочные сновидения, если их поешь на ночь, и исцеление тому, кто болен. Вот ведь штука какая подлая, эта природа. Тут же убивает, тут же исцеляет и кормит. Всё так перемешано вокруг.

— Няня, я никогда тебя не выдам. Не бойся. Только не надо про мальчика, который погиб в трясине. Никогда больше не рассказывай о смерти. Я не хочу, чтобы она была!

— «Хочу, не хочу». От этого она не исчезнет из мира. И мальчиков таких и не счесть, что погибли, не вкусив в жизни ничего. Только вот думаю, какая разница-то,