Пыталась её представить. И тогда ей казалось, что та, кто и родила её, выплывает из памяти, но не желает выходить из некоего светлого облака, в котором едва просматривалась, как ночной спутник, если он иногда призрачно просвечивает днём сквозь атмосферу и кажется полупрозрачным.

— Финэля, — обратилась она раз к няне, — где теперь моя родная мама?

Няня обмерла, но ответила, что мать не та, кто родила, а та, кто воспитывает, кто является законной избранницей её отца.

— Но я же помню её, — неуверенно произнесла Ола, — Кажется, она играла со мной в куклы, качала меня на качелях. В её волосах сияли лучи Ихэ-Олы…

— Да мало ли кто это и был? — ответила няня. — Подруга матери какая-нибудь навестила, поиграла с тобой, вот тебе и запомнилось.

Но у мамы Айры никогда не было подруг, если на памяти дочери.

— И ради чего вздумалось Айре болтать тебе такое? — возмущалась Финэля. — Будь я строже, рассказала бы о том Ал-Физу. Вот бы он задал ей трёпку, уж будь уверена.

— И тогда мама выгнала бы тебя отсюда. Она злая… — вдруг выпалила Ола и добавила, — Хотя меня она любит. Не вздумай, Финэля, сообщать об этом маме. О том, что я выдала тебе ту тайну, что обязана хранить от всех.

— Вот к чему? — ворчала Финэля, — к чему сеять смуту в душе девочки? Какая же она странная, твоя мама. И не злая она вовсе. Она… чуточку обездолена. Она не испытала счастья взаимной любви…

— Ты что ли, Финэля, такое испытала хоть когда? — спросила Ола. — Ты же одна, Финэля. Без детей и мужа.

В ответ няня только высморкалась в свой платочек и протёрла уголки глаз, — У меня есть ты, моя деточка.

Ола приезжала в столицу и посещала театры, вглядываясь в актрис, годящихся ей в матери. Но что толку думать о том, о чём не узнаешь? И Ола перестала. Она не любила театр, не понимала и не очаровывалась никогда лицедейством актёров.

Учась в закрытой Академии закрытого «Лучшего города континента», куда привёз её отец, Ола оказалась одинокой и в смысле подруг. Отец оплачивал ей отдельное жильё. Она ходила прямо, как и учила мама, и смотрела свысока своего нестандартного роста на всех, и не в глаза, а в брови, как тоже учила её мама, и её считали гордячкой, холодной, самовлюблённой аристократкой. В общежитии же все жили весело и дружно. Вся молодёжная круговерть проходила там. На лекциях и занятиях все вынужденно вели себя отчуждено друг от друга, подчиняясь суровой дисциплине. А Ола жила отчуждено от всех и после лекций.

Он возник на дорожке, выйдя из своей машины, опять ездил в столицу и хотел пройти мимо, не глядя на неё. Но Ола пришла сюда к «Зеркальному Лабиринту» совсем не случайно. Был выходной день, когда сидеть в его холле-приёмной и создавать видимость занятости не надо. Она тронула его за руку, забыв наставления матери, — никогда первой не оказывать знаки внимания мужчине. — Ар-Сен…

Он дёрнулся, как от прикосновения чужого и неузнанного человека, но остановился. Его сосредоточенное лицо вмиг просияло, глаза, только что высматривающие нечто никому не зримое, кроме него самого, заискрились от широченной улыбки. Она прижалась к нему лицом в самую грудь, вдыхая мужественный и терпкий, чудесный его запах.

— Ар-Сен… — он был ещё выше, чем она. Он создан для неё, стройной и высокой. Умной. Необыкновенной. Таковой она себя тщилась считать. Вопреки внушениям мамы. Маме она, всё же, не верила до конца, когда та пыталась занижать планку собственных представлений дочери о себе. Мама сама заурядность, так думала о ней Ола, даже любя маму. И вовсе не исключала того, что полюбила бы и свою настоящую мать, встреть её. Почему-то она была уверенна, что та, кровная её родительница-актриса лучше мамы-аристократки.

— Не узнал? — спросила она, вздрогнув губами от наигранного гнева, — опять?

— Да я задумался. Я вообще не озираюсь по сторонам, ты же знаешь, — и обнял её. Было заметно, что он совсем не против того, чтобы именно сейчас оказаться им вдвоём и наедине. Она для вида поломалась, ссылаясь на занятость, которой не было и в помине. Он отлично знал все её нехитрые приёмы, но принял участие в игровом ритуале, уговаривая и смеясь глазами над совместной вознёй.

Когда их уединение происходило в его жилье, а не в его рабочем, небольшом в отличие от помпезного холла кабинете, в который вечно кто-то приходил, уходил, забегал, что-то выяснял или ругался, и редкие минуты близости казались уворованными у кого-то и преступными, Ола была по-настоящему счастлива. В его домашней большой комнате с прозрачной стеной — панорамным окном в лесопарк, на мягком обширном диване сокровенная близость была желанна ей всегда, поскольку не была скомканной, поспешной. Без длительной любовной игры, настроенности, заниматься этим и не стоило бы, да уж больно редким гостем на собственном рабочем месте был Ар-Сен. И она всегда соглашалась на ту поспешность, когда его руки прикасались к ней с желанием, хотя у неё никогда не было того восторга, как это описывают в романах. Но устремление его глаз к ней и было для неё самым главным, — ради возможности в них нырнуть, она и позволяла всё. И он её принимал этими странными, небесными глазами, обхватывал её душу, как и её саму руками. Входил в сердце своими твёрдыми зрачками, не поддающимися расшифровке, в тот самый момент, когда проделывал это и с её телом, входя в него резко и мощно, твёрдо и глубоко, спрашивая, если она издавала всхлип от неожиданности, — Что?

Она же шептала, — Люблю тебя…

После этих поспешных соединений приходилось поспешно бежать в сторону душевой кабины за стеной кабинета, а сам Ар-Сен тут же по служебной необходимости делал вид служебного же отчуждения к Оле. Было важно, чтобы никто из служащих «Лабиринта» и не помыслил о том, что между ними существует та самая связь, значимее которой для Олы не было уже ничего. Это было её мукой, это было её преступлением перед тем самым Надмирным Отцом, которому и строили Храмы все аристократы по всей стране, оплачивая неимоверно высокий налог жрецам-служителям. Был бы Ар-Сен против ритуала в Храме? Непонятно. А сама Ола и думать боялась о том, что сделает с Ар-Сеном отец, узнав, что незнатный, пусть и выучившийся простолюдин посягнул на его дочь. Она смывала в прозрачной кабинке прозрачными струями не только следы недолжной и неправильной, неотменяемой уже любви, но и прозрачные слёзы с лица, ощущая неправильность мира, в котором жила, случайность