она только что думала, кому и за что? И прислуга модельерши вела себя предельно вежливо и не была виновата в скверном настроении Олы. Модельерша не устраивала погрома в жилье Олы просто потому, что ей так захотелось, а Ола практически устроила погром в новом доме «Мечта» просто потому, что шла мимо и вошла туда, что называется не с той ноги. Стыдно, потому и злость, а «сословная спесь», как называл её воспитание Ар-Сен, являлась причиной того, что она никак не могла отвыкнуть смотреть свысока почти на всех, кто обитал и чем-то занимался тут в городке, куда её саму, Олу, кстати, никто и не звал. Сама явилась.

Последнее время её стало гнуть к земле, будто она что-то потеряла и всё всматривалась в узоры запутанных дорожек лесопарка, надеясь что-то, правда неизвестно и что, отыскать. Если бы рядом была мама, она бы стукнула её по спине, прикрикнув, — Ровно держи спину! Ты же аристократка, а бредёшь как согбенная трудами работница.

Ола видела этих работниц, получающих ничтожную плату за изнуряющий труд в душных цехах и часто ядовитой атмосфере плохо вентилируемых помещений. Они были обязаны заслужить право на жизнь надрывом всех своих сил. Это был их удел.

— Ты избранница этого мира, — говорила мама, — ты принадлежишь к избранному меньшинству.

— Кем я избрана? Ну, мы? Ты, отец, братья? — спрашивала Ола.

— Надмирным Светом, конечно, — отвечала мама. — Ведь и чудесные храмы Ему строим мы, аристократы. Если бы не мы, где бы серая и тупая беднота зажигала небесный огонь в семейном алтаре, любуясь на божественные блики, играющие на цветном стекле, на разукрашенном мозаичными цветами полу? Как бы они тогда рожали детей? Если бы жрец, служащий Надмирному Свету, не освящал их той благодатью, что дана ему в руки самим Мировым Отцом.

— Что же жрец видел Его, Мирового Отца? — спрашивала Ола маму в детстве.

— Не задавай глупых вопросов! — мама не хотела отвечать.

Ола выросла не впечатляющей внешне, замкнутой, но очень вдумчивой девушкой. Назвать её некрасивой было нельзя, но для подлинной красоты ей чего-то не хватало. Она была безупречна. Так уверяла мама, так считал отец, но красота была, как бы, не проявленной до конца, размытой. Тонкая лепка лица, стройность тела, умный блеск её несколько грустных глаз, но всё было будто за некой кисеёй, скрывающей чёткость и яркость. Только тот, кто полюбил бы её, сумел снять маскирующую кисею и показать всем её несомненную красоту, не только внешнюю ладность, но и скрытую в ней нежную, восприимчивую душу.

Уже давно она не верила, что Надмирный Отец поручил лично жадным и заурядным жрецам благословлять людей на любовь. Любовь приходит к человеку сама, не спрашивая разрешения у жреца, хотя и не исключено, что по воле Надмирного Отца. Потому что всё прекрасное и светлое, возвышенное и радостное в жизни от Него.

Она выросла высокой, выше всех своих сверстниц на целую голову, но впечатляющего лица мамы ей не досталось, как и её тёмно-прозрачных, удлинённых, с ласковой поволокой глаз. Глаза мамы были обманчивы. Мама была холодным и сдержанным человеком, скупым на ласку, которую, казалось, обещали её глаза. Её не любил никто, кроме дочери, жалеющей её за ту заброшенность, в какой она пребывала, живя так, словно была вдовой. Отец никогда не входил в мамину спальню. Во всяком случае, Ола не видела этого ни разу, сколько себя помнила, поэтому она очень удивилась, когда узнала, что муж и жена в других семьях спят вместе. Как ни разглядывала Ола себя в большие зеркала их наследственного, гулкого и холодного тоже дома, она не находила своё лицо ни ярким, ни выразительным. Как будто оно было приморожено холодом самого дома. Заурядная во всём, хотя и излишне самоуглубленная. Такой приговор она себе вынесла. Это не придавало ей самоуверенности. Мать не желала питать её самомнение. Отцу было просто некогда это делать. Он был занят собой и своими делами. Работа в правительстве Паралеи отнимала всё его время, а те жалкие крохи, что оставались, он тратил полностью на себя.

Однажды мама ей открыла их семейную тайну, но просила держать её при себе и ничего не обсуждать с отцом, поскольку ничего, кроме гнева она не дождётся.

— Ты на выходе из детства. И ты должна знать всё. У тебя неблагоприятная наследственность. Твоя мать не я, а падшая женщина. Твой отец всегда был развратен, а я любила его и терпела всё. Но тебя я полюбила как дочь, да ты и есть моя, и только моя дочь. Но говорю, чтобы для тебя не было ударом, если скажут посторонние. Я люблю тебя ничуть не меньше родных мне по крови детей. Ты похожа на отца, а я, если и не люблю его давно, то продолжаю хранить в себе память о нашем взаимном и сильном чувстве молодости, несмотря ни на что. Даже теперь, когда он, вполне может быть и такое, забыл о том, что проходил со мною обряд в Храме Надмирного Света и желал меня тогда. А сейчас? Он не отличает меня от прислуги, есть она и есть, должна быть.

— Кто же она, моя мама?

— Она актриса. Отец едва не ушёл к ней от меня. Едва не сделал её аристократкой. Но здравый смысл возобладал. Хотя и не знаю лучше ли, что он всю жизнь протаскался от одной случайной привязанности к другой, не любя ни тех, ни меня. Да, она была красива и, думаю, не была заурядностью, если сумела этому заземлённому предельно субъекту внушить подобное стойкое чувство. Но ты, к счастью, в отца. Твоя обыденная внешность, не созданная для праздника души, а только для будней, а их-то и большинство в нашей жизни в отличие от праздников, спасёт тебя от того, на что так часто падки красотки, — на бросание без ума и воли в объятия первого встречного. Ты будешь понимать, что обычна и проста, и это сдержит всегда обманчивые порывы к счастью. Жить надо только умом. Но ты помни, что от матери тебе досталась порочная тяга к мужчинам.

— А у тебя её нет?

— Нет. Я всегда владею собой. — И мама оказалась права в своих прогнозах. Она не смогла себя удержать за той чертой, за которой и последовало падение, принятое ею за полёт. Полёт вниз.

— Какая она была?

— Не знаю. Думаю, твой отец её не забыл. Но не думаю, что он будет говорить с тобою о ней.

Ола часто думала, какая она, её неизвестная мать?