о других проявлениях человеческого духа, частью же потому, что нигде не может быть выяснена так природа государства, как именно здесь; потому что все потенциально скрытое, что мы предугадываем в неразвитых его формах – а они одни известны нам в истории и в жизни, – в конечной форме становится реальным и видимым. К тому же это послужит и объясняющим примером, как следует вообще определять конечные формы.

Не следует думать, что эта конечная форма неопределима, что сознание чуждо историческому росту политических организмов и что этот рост не может быть подчинен идее. Будущие формы всего, что правильно развивается, могут быть определены никак не с меньшею точностью, чем с какою определяются прошедшие формы; бессознательное внутри себя может быть сознано тем, что вне его; и, наконец, если даже мертвая природа подчиняется разумной воле человека, то как не признать способности к этому в живом человеческом мире и его формах? Нет сомнения, что и возникает государство и долго существует потом бессознательно, но также несомненно, что бессознательно возникшее может потом и быть объяснено, и проникнуться сознанием; и подобно тому как язык народа, столь же бессознательно возникнувший, изучается и через изучение совершенствуется, так и государства, сложившиеся в истории, давая начало пониманию, затем покоряются ему. Как и грамматика, как и все учения о Мире человеческом, политика имеет своею задачею объяснять и руководить.

Если мы всмотримся в государства – все, какие есть или какие возможны, – и мысленно станем отвлекать в них одно от другого, расчленяя таким образом их на части, то, видя, с изменением и исчезновением чего изменяется и исчезает само оно, можем узнать, что именно составляет сущность государства и открыть истинное его определение.

IX. Так, это мысленное отвлечение без труда убедит нас, что ни народ, ни страна не составляют государства; и хотя оно не может быть без них – каждое государство принадлежит народу и находится в той или другой стране, – однако оно не есть они, подобно тому как сила тяготения не есть вещество, хотя есть только в веществе. Страна, народ, человечество – это сфера, в которой проявляется государство, вещество, вне которого оно не может быть наблюдаемо, но которое не должно быть смешиваемо с ним, как материя не должна быть смешиваема с силою, если мы хотим понять их. С уменьшением народонаселения или с потерею части земель государство ничего не утрачивает; и как громадные пространства, населенные массами народа, могут быть совершенно лишены государства, так самые незначительные частицы земли и самые маленькие народы могут обладать совершеннейшим государством. Россия, как политический организм, не изменилась с присоединением Сибири или Среднеазиатских владений, но только удвоилась; Пруссия с потерею половины своих земель при Наполеоне осталась неизменною как государство.

Не составляет также государства и то все, что принадлежит людям и что находится на земле, на которой живут они. Это обладаемое есть богатство народное, и государство так же ничего не утрачивает в себе с уменьшением этого богатства, как ничего не приобретает с его увеличением. Как и народ, как и страна, имущество находится в формах государства, но не составляет собою этих форм. При его minimum’е государство может быть столь же совершенно, как и при его maximum’е.

Если, далее отыскивая, в чем заключена сущность государства, мы коснемся самой деятельности человека и того, что создается ею, то и здесь заметим, что та деятельность, которая направлена для себя и исходит из желания, в себе зародившегося, не имеет отношения к государству; равно как не имеет к нему отношения и все то из создаваемого, что по своей мысли и для себя создается человеком. Государство ничего не утрачивает и не приобретает в своих формах, когда ученый издает новые исследования или когда в поэте ослабевает творческий дух. Книги, картины, музыка, новые идеи, чувства и желания, пробуждающиеся и замирающие в истории, – все это влияет на государство, но не есть государство, подобно тому как воды реки, своим напором изменяющие ее русло, тем не менее не составляют этого русла и, его обусловливая, еще более обусловливаются им. Все индивидуальное, личное по происхождению, по цели и по образу совершения или существования не имеет отношения к государству, не составляет никакой части его.

Мы подходим теперь к теснейшей оболочке государства, к той, которая не так, как предыдущее, свободно облегает его, но уже непосредственно прилегает к его сущности и потому всегда почти смешивается с нею. Это – законы, учреждения и постановления. Совокупность их называют государством в тесном смысле, а совокупность людей и земель, соединенных этими законами, учреждениями и установлениями, называют государством в широком смысле. Расследуем, так ли это.

Принятый нами метод разделения и затем отвлечения разделенного даст и здесь непреложное и точное знание, не смешивающее то, что различно. Пусть совокупность законов и учреждения, через которые приводятся они в исполнение, моментально исчезнет в каком-нибудь государстве – с ними исчезнет ли оно само? Напр., если бы в древней Спарте или теперь в России какой-нибудь страшный пожар или какое-нибудь наводнение обратили в пепел все законы и в груду развалин – суды, сенат и прочие учреждения, если б в великом бедствии погибло все и остались одни люди и земля под ними, о которых уже сказано было, что сами по себе они не составляют государства, исчезло ли бы последнее? То, что осталось, уподобилось ли бы тем диким странам и народам, которых не коснулась государственная жизнь? Нет, государство пребыло бы неизменно, и все, что совершалось в нем ранее, совершалось бы и теперь, с прибавлением только новой деятельности, направленной к восстановлению только что погибшего. После великого бедствия подданные еще с большею, чем прежде, любовью повиновались бы своему государю, подчиненные еще деятельнее спешили бы исполнять поручения своих начальников – словом, все прежние отношения и цели остались бы те же. Итак, ясно, что законы и учреждения суть то, без чего неудобно обойтись государству, но что не есть самое государство.

Возьмем еще обратный пример. Пусть в страну, вновь открытую европейцами и населенную каким-либо первобытным племенем, приехало несколько европейцев, хороших воинов и хороших юристов, и, покорив ее, ввели в ней учржедения и законы своей страны, во всей их полноте и подробностях, без всякого изменения. Эта новая страна стала ли бы тотчас, как только покорители объявили вводимые законы и учреждения, государством, во всем подобным тому европейскому государству, с которым у нее подобные законы и подобные учреждения? Ясно, что нет. Это был бы зародыш государства, и то, что в нем было бы