Шрифт:
Закладка:
Артур Брайс выглядел старым: его искалеченное плечо и рука бессильно обвисли, и Рут видела, что он не знает, как заговорить с ней, не решается начать.
Тут Джо поравнялся с ней.
— Я приду, — запальчиво сказал он отцу. — Я скоро буду дома.
— Да нет… — Отец покачал головой, переступил с ноги на ногу. — Я ведь знал, что ты здесь, я не беспокоился.
Ну да, никто из них никогда не беспокоится о нем, Джо всегда говорил ей: «Они меня не замечают. Их не интересует, чем я занимаюсь».
Но так ли это? Откуда ей знать, какие чувства испытывает Артур Брайс после смерти своего старшего сына и как на самом-то деле относится к своему младшему сыну, который отгородил себя от семьи? Артур Брайс ведь не из тех людей, у которых мысли и чувства как на ладони. Потому что он неловок и еще потому, что он сам не вполне понимает себя. Рут подумала: я никогда не была близка к нему, никогда не старалась проникнуть в его душу, а он — отец Бена, не будь его, не было бы и Бена, и все же он чужой. Они словно бы впервые в жизни встретились лицом к лицу.
Она сказала:
— Хотите пойти посмотреть на могилу?
— Я думал… Я как раз хотел пойти. — Но он не двигался с места.
— Мы украсили ее, получилось красиво… — сказал Джо. — Все цветы как из золота — золотой крест! Но сейчас ты ничего не увидишь. Погоди до утра.
Кто-то прошел мимо с фонарем.
— Это хорошо, кому-нибудь надо было пойти.
— Элис…
— Нет. Она куда-то ушла. Она теперь всегда куда-то уходит вечерами.
И, ни о чем больше не спрашивая, Рут знала, что Дора Брайс сидит у очага и причитает и, стоит только кому-нибудь из домашних войти, заводит свою жалобную песню: «Ну да, вы ждете, чтобы я пошла туда! С моими больными руками и коленями — в этакую тьму? Вы думаете, сердце у меня это выдержит, когда моего сыночка только-только опустили в могилу? И на что мне теперь все это? Ваша пасха — не пасха, когда его отняли у меня».
Но ведь и я была такая же, подумала Рут, затворилась от всех в своем эгоизме, и ожесточении, и в своих сомнениях, и в жалости к самой себе, и в чем же разница между нами, если уж правду сказать?
— Я сейчас вернусь. Я хотел только пойти посмотреть, все ли там сделано.
Джо сердито огрызнулся:
— Ты что ж, думаешь, может, и не все сделано? Думаешь, мы могли забыть? Как ты мог подумать, что Рут не придет сюда или я не приду? Мы…
Рут положила руку ему на плечо.
— Пойдемте с нами домой, — сказала она Артуру Брайсу.
И тут она почувствовала, что между ними наконец начинает возникать что-то — она уловила это, взглянув ему в лицо: что-то вроде расположения к ней, и сочувствия к ее горю, и желания сказать или сделать что-то нужное, что-то приятное ей. Он готов был пойти с ними, он не хотел быть один, остаться одиноким. Он нуждался в ее любви. И когда они зашагали дальше по направлению к деревне — она посередине, между ним и Джо, — он понял, что она готова дать ему эту любовь. Никто из них не произнес ни слова, но незримые узы возникли между ними, искупая прошлое.
Когда они вышли на дорогу, Артур Брайс сказал:
— Не надо тебе идти туда — одной через выгон.
— Еще не поздно.
— Темно уже.
— Я привыкла, не боюсь темноты.
Джо поспешно сказал:
— Но я пойду с тобой, как всегда. Я тебя провожу.
— Не надо. Ступай домой. Иди с отцом.
Потому что кто-то другой тоже нуждался в этом мальчике, в общении с ним, в его опоре; она была слишком большой эгоисткой, цеплялась за него все эти недели, да и не потеряет она его, отослав с отцом домой, к матери: делить — не значит терять.
И, взяв корзины, она стала спускаться по склону; тихая радость переполняла ее.
Рут теперь сама не понимала, как могло ей прийти в голову менять кровать. Эта кровать была такой привычной, и в мягком углублении перины, податливо принявшей форму ее тела, она чувствовала себя надежно, как в люльке. А завтра будет пасха.
Лежа в кровати, она вдруг отчетливо вспомнила, какой разговор был у нее с Беном в прошлом году в страстную пятницу. Они гуляли в березовом лесу, но стало очень холодно, лицо и руки у нее ломило так, словно с них содрали кожу, голова раскалывалась от встречного восточного ветра, и они вернулись домой. Сама погода, казалось, говорила о том, какой это день. Где-то между двенадцатью и тремя часами пополудни небо совсем потемнело, в саду внезапно засверкали молнии и ураганный ветер заколотил в окна дома.
— Ты послушай только, что делается!
Бен поднял голову от книги:
— Говорят, на эти три часа птицы умолкают. Все смолкает, кроме ветра.
— А еще говорят, что в пасхальную полночь скот в хлеву опускается на колени.
— Да, есть еще такие, что верят в это.
— А ты?
— Ну, знаешь, как к этому подойти. — Он встал и шагнул к окну поглядеть на бурю.
— А в три часа солнце снова должно проглянуть?
— По-моему, сегодня даже раньше. Видишь?
Он показал на клочья облаков, разметанные ветром, словно ткань, разодранная безжалостной рукой, и на голубые просветы между облаками. На траве еще лежали градины, но они уже начинали таять.
Рут стала возле него. Он сказал:
— Когда-нибудь…
— Что — когда-нибудь?
Он ответил не сразу.
— Я часто думаю об этом. О смерти. В такие дни, как эти. Сегодня.
— Не надо!
Он поглядел на нее с удивлением.
— А ты разве не думаешь?
— Я… Не знаю. Но я не люблю страстную пятницу, хочется, чтобы она скорее прошла.
— Почему?
— Чтобы настала пасха.
— Но сначала должна же пройти пятница.
— Я пойду приготовлю обед.
— Рут! Ты думаешь когда-нибудь о смерти?
— Нет. Не знаю.
Хотя не так уж много времени прошло со дня мирной кончины крестной Фрай — а Рут тогда ведь думала о смерти, и ей казалось, что так и должно быть, все мудро и правильно. Крестная Фрай была очень старенькая и спокойно ждала смерти, принимала ее светло.
Рут покачала головой:
— Пока еще нет. О
