Утро длилось долго; моросящий дождь сгустился в туман, который заполз в сад и лег на выгоне, заключив в свои объятия дом, и сквозь эту завесу уже ничего не было видно и не доносилось ни звука, и Рут казалось, что все, совершавшееся там, за этой завесой, не имело больше никакого к ней отношения; она отгородила себя от всех людей, от жизни, от всего, а именно это и было ей нужно. А возможно, и им тоже. Они не хотели ее видеть, потому что были настроены к ней враждебно или чувствовали себя с ней неловко — слишком уж о многом напоминала она им и делала смерть слишком ощутимой. Они начинали думать и тут же пугались своих мыслей.

Было уже пять часов; она подумала с испугом, что человек этот не вернется, и сердце тяжко заколотилось у нее в груди. Она то ходила из угла в угол по комнате, то стояла у окна — сначала в передней комнате, потом на кухне — и молила бога, чтобы торговец пришел; ведь как же иначе будет она жить с этими мешками, сваленными у двери, словно трупы, ожидающие погребения. Ей страшно было подумать о том, чтобы открыть мешки, вынуть оттуда вещи и положить на место. Нет, она и помыслить не могла о том, чтобы снова прикоснуться к ним. Ей припомнились дети, которых она видела в лесу. Ну что ж, она поступит так же, как они: как-нибудь дотащит эти мешки до луга или до рощи и зароет их там либо сложит из них костер в саду.

Но он пришел. Когда стало темнеть и туман сгустился еще больше, она услышала громыханье разболтанного колеса на дороге. Тележка была теперь пуста.

Он наклонился над одним из мешков, потянул за веревку, которой она кое-как завязала мешок, и принялся выкладывать вещи на пол кухни.

— Нет!

Она в ужасе схватила его за руку — она не в состоянии была увидеть их еще раз.

— Берите все. Я хочу, чтобы вы увезли все.

— Но я же должен поглядеть, что там, так ведь? Что годится, а что нет.

— Нет… Дело в том… Я не хочу, чтобы вы открывали мешки.

Он медленно выпрямился, поглядел на нее.

— Там одежда… мужская одежда… всякая. И инструменты, и… Все в хорошем состоянии.

— Это вы говорите.

— Мне все равно, сколько вы мне дадите за них — сколько дадите, столько и ладно… Пожалуйста, увезите их все, пожалуйста.

Вы же и так все узнаете, думала она; они все вам расскажут, слух пойдет по всей деревне, как только вы обмолвитесь о том, где вы были и кто дал вам эти вещи; они тут же расскажут вам все, что вы захотите узнать.

Больше он ничего не сказал. Взвалил мешки на тележку, покрыл их брезентом, сунул ей какие-то деньги… Рут даже не посмотрела ни на них, ни на него, закрыла за ним дверь, ушла и забилась в угол, чтобы не видеть нагруженной тележки, хотя стук колеса и шаги человека еще долго долетали до нее из тумана, пока не замерли вдали.

Она вся дрожала от усталости и одновременно от чувства облегчения, но вместе с тем ее мучил стыд; ее пугало то, что она совершила, и она сердилась на себя и была потрясена тем, как яростно хотелось ей освободиться от всех этих вещей, как неистово она действовала.

В комнате было темно. Наконец она разжала руку, в которой держала деньги, и посмотрела на них. Несколько монет. Она не стала их пересчитывать. Они казались ей грязными, словно она держала в руке тридцать сребреников, плату за страшное предательство. И совершенно так же, как раньше, хотелось ей очистить дом от всего, принадлежавшего Бену, так же исступленно стремилась она теперь только к одному — освободиться от этих нечистых денег.

Она выбежала из дома, в промозглом тумане пересекла сад, перемахнула через загородку в поле и все бежала, бежала, спотыкаясь, путаясь в траве, шлепая по лужам, по слякоти; ноги ее промокли до щиколоток, она задыхалась, в груди жгло. Она продиралась сквозь кусты подлеска, сквозь папоротники… Черные, корявые корни и сучья деревьев рвали ей одежду. Она проникла в рощу, где земля была совсем болотистой, упала, расцарапав обо что-то руку, и снова поднялась на ноги — вся в крови, в налипших мокрых, скользких листьях. Она ничего не видела и ощупью взбиралась по склону на вершину холма, откуда роща круто сбегала вниз, сливаясь с березовым лесом. И отсюда, сверху, она бросила монеты в черную ямину у ее ног и тут же отвернулась, не дожидаясь, пока они со звоном упадут куда-то, и припустилась — сквозь кусты, и слякоть, и мокрую траву луга — обратно к дому, чтобы там почувствовать себя очистившейся, отбросившей от себя все, — она даже не пересчитала монеты, просто искупила свою вину.

Но искупления не пришло. Она поняла это, как только отворила дверь в дом, из которого так яростно изгнала все вещи, принадлежавшие Бену. Она остановилась и поглядела на себя — на грязную, порванную одежду, на облепленные глиной башмаки, на размазанную на руках кровь.

И, упав на колени, взмолилась о прощении.

9

Пасмурные дни тянулись бесконечно, с неизбывными дождями и туманом, и великому посту, казалось, не будет конца.

Но в то утро, на другой день после прихода человека с тележкой, Рут, проснувшись очень рано, увидела встающее солнце и залитую его лучами комнату. И когда она подошла к окну, весь мир предстал ее глазам зеленый и золотой. Ее глазам предстала весна. Был конец апреля, страстная суббота, и она поняла, что ей дано прощение.

Пустые шкафы и полки уже ничего не говорили ей; она закрыла их, оделась и пошла по дому, отворяя одно за другим все окна, хотя врывавшийся в них воздух был еще очень свеж. Но ей этого и хотелось — свежего воздуха и света, — чтобы все вокруг было светло.

В кладовке она нашла маленькую булочку, завернутую в белую салфетку, как видно оставленную для нее Джо; булочка была уже довольно черствой, но Рут отрезала от нее ломтик за ломтиком, намазывала маслом и ела, а потом пошла выпустить кур и собрать яйца.

И даже яйца выглядели как-то необычно, казались бледными, тусклыми, тяжелыми, как камни; она разбила два яйца, взбила с маслом,