ветер. В этот момент даже Амина не была ему дорога так, как эти солдаты, что заставили его присоединиться к ним, даже неважно, знакомые они были или чужие. Главное — их сердца бились в унисон, и они быстро шагали все вместе куда-то в неведомое. Эти люди не участвовали в демонстрациях, как и он сам, но зачем тогда их задержали? И зачем задержали его?.. Он же не революционер и не замешан в политику, и даже не юноша. И откуда им знать, что на сердце у этих людей, разве могут они требовать с них отчёта об их чувствах?.. Или потом начнутся аресты народа, после того, как разберутся с лидерами? О, если бы он только знал английский, он бы расспросил сейчас своего тюремщика!.. Где же Фахми, который бы с ними поговорил вместо него?… Его кольнули боль и жалость. Где сейчас Фахми, и Ясин, и Камаль, и Хадиджа, и Аиша, и их мать? Могли ли его родные представить себе, что с ним произошло такое бесчестье? Они и сами всегда видели в нём своего любимого величественного тирана. Разве могут они представить себе, как солдат грубо толкает его, чуть ли не валит на землю, и ведёт за собой, словно скот?.. Вспомнив о своей семье, он испытал такую боль и жалость к себе, что из глаз его чуть не потекли слёзы. Он шёл мимо теней домов и лавок, с хозяевами которых был знаком, мимо кофеен, которые когда-то, особенно в юношестве и молодости, он посещал, и ему становилось грустно, что теперь он проходит здесь как арестант, и никто не приходит ему на помощь или хотя бы посочувствует его состоянию. И правда, он чувствовал, что самым грустным сейчас было унижение, которое он терпел в собственном квартале. Затем он поднял глаза к небу, мысленно обращаясь к Аллаху, ведающему о том, что творилось у него на сердце. Он обращался к Нему в мыслях, но не упоминал об этом языком, даже шёпотом, стыдясь произнести Его имя, пока из организма его не вышли винные пары и пот страсти. Страх его лишь усилился от того, что из-за этого он не спасётся. Какое-то дурное предчувствие посетило его, он был близок к отчаянию, когда они подошли к лимонному базару, и из тишины, которую нарушал лишь звук их шагов, не донеслись смутные голоса, и он навострил уши, вглядываясь в темноту, замирая от страха и надежды. До него донёсся гул — то ли голос человека, то ли зверя. Через некоторое время послышался крик, и Ахмад не выдержал и в тревоге сказал себе:

— Это голоса людей!

И проследовал дальше по дороге. Вскоре он увидел движущийся свет, который поначалу казался ему светом ещё одного карманного фонаря, но это была лампа, в свете которой он заметил край открытых ворот, у которых стояли британские солдаты, затем показался один из египетских солдат.

— Я узнаю, что от меня хотят, идти-то осталось всего несколько шагов. Из-за чего всё это столпотворение солдат-англичан и египтян у ворот? Почему со всех концов квартала сюда стекаются люди? Но скоро я всё узнаю. Да, всё. Помолю-ка я Аллаха о защите и отдамся на Его волю. Этот страшный час я запомню на всю жизнь, если доживу… Пули… Виселица… Присоединюсь ли я к числу мучеников? Стану ли одним из провозвестников революции? Будут ли передавать эту новость из уст в уста Мухаммад Иффат, Али Абдуррахим и Ибрахим Аль-Фар так же, как они обычно пересказывали новости вечером в кофейне? Представляешь себе, вот они собрались в кофейне, а твоё место — пустует?… Да помилует тебя Аллах… Если б, да кабы… Как бы тогда они горевали по тебе, долго вспоминали, а потом забыли. До чего же тревожно у меня на сердце. Вручи все дела свои Тому, Кто сотворил тебя.

И только он подошёл к тому месту, где стояли солдаты, как они строго и угрожающе посмотрели на него, и сердце его ушло в пятки. Страх оставил за собой острую боль. Не остановиться ли ему сейчас? Шаги его стали тяжёлыми, он нерешительно обернулся…

— Входи…

Полицейский прикрикнул на него и указал в сторону ворот. Ахмад кинул на него взгляд, в котором читались немой вопрос, заискивание и мольба о помощи. Затем он прошёл мимо солдат, почти не видя ничего перед собой от сильнейшего страха, и пожалел, что не прикрыл голову руками, повинуясь инстинкту, что звал на помощь. Под сводом ворот глазам его предстало зрелище, по которому он сразу же понял, без всяких вопросов, чего от него хотели: то была глубокая яма, вроде рва, преграждающая дорогу. Рядом находились жители квартала, которые безостановочно работали под надзором одного из полицейских: таскали землю в корзинах, потом высыпали её в яму. Все скоро и энергично работали, время от времени в страхе поглядывая на англичан, которые разместились у входа в ворота. К Ахмаду подошёл полицейский и бросил ему корзину, и грубо, почти с угрозой произнёс:

— Делай то же, что и остальные…

Затем прошептал:

— И побыстрее, пока тебе не досталось взбучка…

Первая его фраза хотя бы звучала «по-человечески», он произнёс её по пути, и она была словно глоток воздуха для задыхающегося горла. Ахмад склонился к корзине и поднял её за верёвку, и шёпотом спросил полицейского:

— А нас отпустят после окончания работ?

Тот ответил ему так же:

— Иншалла.

Ахмад испустил глубокий вздох: ему даже хотелось плакать, он словно заново родился… Левой рукой он поднял полу своего кафтана и заткнул его за пояс, чтобы он не мешал в работе, и пошёл вместе с корзиной на тротуар, где уже лежали комья земли, поставил её у своих ног и начал набирать землю руками и высыпать в корзину, пока та не наполнилась. Затем он отнёс её к яме, высыпал и снова вернулся на тротуар. Так он продолжал работать вместе с другими людьми: тут были и уважаемые эфенди, и духовенство в чалмах, пожилые и молодые — все работали с большим воодушевлением, которое черпали из острого желания жить.

Когда Ахмад наполнил свою корзину, его кто-то толкнул локтем. Он обернулся и увидел приятеля, которого звали Ганим Хамиду — владельца маслобойни в