британскими солдатами развивались, пока не превратились во взаимную дружбу. Семья пыталась воспользоваться происшествием с Ясином в мечети Хусейна, чтобы убедить мальчика порвать связи со своими новыми друзьями, но он только отвечал, что он ещё «маленький» и ему ещё рано интересоваться шпионажем, но чтобы избежать их запрета с помощь силы, ходил в лагерь сразу же после возвращения со школы, оставляя свой ранец с учебниками Умм Ханафи, и потому ничто, кроме применения силы, не могло помешать ему. Но в этом не было надобности, и потому мальчик разгуливал на свободе в лагере среди солдат на глазах у своей семьи: его принимали с почётом и распростёртыми объятьями. Даже Фахми — и тот закрывал на это глаза и не видел ничего плохого в том, чтобы отвлекаться, глядя на Камаля, который передвигался среди солдат, словно «обезьянка, что безумно всех развлекает».

— Скажите об этом господину хозяину.

Вот что предложила Умм Ханафи, которая жаловалась на излишнюю смелость солдат и эту проклятую дружбу, а также то, что некоторые из них подражали её походке.

— Следует прекратить эти их приятельские отношения!

Но никто не воспринял всерьёз её предложение, и не только из жалости к мальчику. Скорее, из жалости к самим себе — из страха, что отец станет разбираться, почему же они столь долго покрывали проделки Камаля и эту дружбу, и поэтому просто отстали от него. Может быть, у них даже имелась надежда на то, что между мальчиком и солдатами возникнет доброе взаимное чувство, которое не позволит им больше терпеть все эти страдания и унижения по дороге!

Самыми счастливыми часами были для Камаля те часы, когда он приходил в лагерь. Все солдаты, конечно, не были ему друзьями в обычном смысле этого слова, но каждый из них считал его личностью. Он пожимал руки своим друзьям и крепко тряс, когда достаточно было просто поднять руку в знак приветствия остальных. Приход Камаля, видимо, по какой-то случайности совпадал с заступлением на дежурство в карауле одного из его друзей. Мальчик подходил к нему, протягивая к нему руку, при этом его поражала странная неподвижность солдата, словно он намеренно не желал признавать его, или вдруг превратился в каменного истукана, и не понимал, что в такой ситуации нечего делать вид, что игнорируешь своего друга или сердишься на него, если над тобой никто не смеётся. Нередко случалось и так, что неожиданно тот солдат вместе со своими товарищами по сигналу тревоги бросался в палатки, откуда все они вскоре возвращались уже в своей форме, в касках, и с ружьями наперевес. Грузовик трогался с места — лагерь находился позади Байн аль-Касрайн, — и солдаты запрыгивали в него, пока он не заполнялся до отвалу. Судя по зрелищу, которое видел перед собой Камаль, ему становилось понятно, что где-то происходит демонстрация, и что солдаты едут туда, чтобы её разогнать, и что сейчас между ними и демонстрантами разгорится битва. Но в такие моменты ему хотелось только одного — не упускать своего друга из виду, и когда обнаруживал толпу, ехавшую в грузовике, смотрел так, словно прощался со всеми, махал им рукой по мере того, как грузовик удалялся в сторону Ан-Нахасин, и желал им благополучия и читал суру «Аль-Фатиха»!..

Хотя он проводил в лагере каждый вечер не более получаса, и это было самое большое, что имелось в его распоряжении, когда он возвращался домой после школы, но он ни на минуту не терял бдительности, и обходил палатки, бродил среди военных грузовиков, рассматривая одну деталь за другой, подолгу стоял перед пирамидами из сложенных ружей, приглядываясь ко всем их частям, особенно внимательно к дулам на стволах, из которых вылетала смерть… Он стоял на расстоянии, ближе которого ему нельзя было подходить к оружию, и его огорчало, что он не мог поиграть с ним или хотя бы потрогать. Когда его визит совпадал с сервировкой чая, он шёл вместе со своим другом в полевую кухню, что находилась у Красных ворот, и занимал своё место в самом конце шеренги, выстроившейся за чаем. Затем он возвращался вслед за ними, неся в руках кружку с чаем с молоком и плиткой шоколада, и они садились у забора на дороге, прихлёбывая чай, и напевая всем коллективом песни. Камаль внимательно слушал их, ожидая, когда придёт и его черёд спеть. Время, проводимое в лагере, воплотило в жизнь его мечтания и фантазии и наложило на него глубокий отпечаток, запечатлённый в его сердце, наряду со всеми теми мифами и легендами, что рассказывала ему мать о потустороннем мире, а также Ясин, которого тоже притягивали волшебные сказки о призраках и духах, видевшихся теперь Камалю повсюду: за ветками жасмина, плюща, стеблями роз на крыше, а также историями о жизни пчёл, певчих птиц и кур.

Он соорудил на заборе крыши, примыкающей к дому матери Мариам, настоящий лагерь: палатку из платков и ручек, оружие сделал из палок, грузовики — из деревянных башмаков, а солдатиков — из финиковых зёрен. Близ лагеря изобразил в виде камешков демонстрантов. Этот импровизированный спектакль обычно начинался с расстановки финиковых зёрен группами — одни в палатках и у входа в них, другие — рядом с ружьями, и между ними лежала галька (которой он изображал себя), третьи держались в стороне. Он начал имитировать пение англичан, а затем пришла очередь гальки с песнями либо «Навещайте меня раз в год», либо «О свет очей моих», затем он подходил к камешкам, строил их ровными рядами и кричал: «Да здравствует Родина…, смерть протекторату…, да здравствует Саад!», затем возвращался опять в лагерь, свистел и также выстраивал зёрнышки в шеренги, а в голове каждой шеренги был сухой финик. Следом он толкал деревянный башмак, пыхтел, подражая шуму грузовика, и клал в него зёрна, затем ещё раз подталкивал башмак в направлении камешков, и тут завязывалась драка, в которой были жертвы с обеих сторон… Он не позволял своим личным симпатиям оказывать влияние на ход этой драки, по крайней мере, в начале и в середине. Им владело одно единственное желание: сделать эту драку «истинной и увлекательной», и он вёл борьбу, то отталкивая их, то притягивая к себе с обеих сторон и выравнивая количество потерь. Исход битвы пока оставался неизвестен, и вероятность победы переходила то к одной стороне, то к другой, хотя битва продолжалась недолго, но ей нужно было