окрестные места. Там его вновь посетило ощущение, которое закрадывалось всякий раз, как нога его ступала сюда — то, что он — лёгкая добыча для любого «охотника», и ускорил шаги, чтобы побыстрее выйти оттуда снова во тьму, ведущую прямиком к воротам его дома. Но едва он сделал шаг, как до ушей его донёсся хриплый грубый голос, что позади него кричал что-то на незнакомом ему языке — по краткому резкому произношению, он понял, что ему отдали приказ, которому не стоило сейчас возражать, в испуге остановился и обернулся назад, и увидел английского солдата. Это не был сторож — тот подошёл к нему, держа в руках ружьё. Что же это могло означать?… То ли он пьян, то ли подчиняется какой-то прихоти, что внезапно напала на него… Или, может, он хочет ограбить его? Он стал следить, как тот подходит с замиранием сердца и с пересохшим горлом, и весь хмель мигом испарился из головы. Солдат встал на расстоянии шага от него, и обратился к нему тоном приказа — так быстро и кратко он это произнёс, что Ахмад, естественно, ни слова из этого не понял, и рукой махнул в сторону улицы Байн аль-Касрайн. Ахмад с удивлением уставился на него с выражением какого-то отчаяния и заискивания из-за горечи от неспособности понять, чтобы убедить его в собственной непричастности к тому, в чём его обвиняют, и по крайней мере хотя бы знать, чего этот солдат вообще хочет от него. Затем ему в голову пришла идея, что тот, указав в направлении Байн аль-Касрайн, приказал ему удалиться, полагая, что он чужой, и он показал на свой дом, чтобы объяснить тому, то он здешний и как раз возвращался домой. Однако солдат проигнорировал его жест и что-то проворчал, затем снова стал указывать в том же направлении рукой, да ещё и кивать головой, словно подгоняя идти в ту сторону. Затем ему показалось, что терпение солдата лопнуло, и он схватил его за плечо и с силой развернул его и подтолкнул в спину, и Ахмад понял, что он идёт к улице Байн аль-Касрайн, а солдат следует за ним, и уступил. Мышцы и суставы почти не слушались его. Так он прошёл через лагерь в неизвестном направлении, затем пересёк дорогу, ведущую на Байн аль-Касрайн, куда не доходил свет из лагеря. Тут он вступил в волны непроглядной тьмы и тяжёлой тишины. Не было видно ничего, кроме силуэтов домов, и не слышно ничего, кроме звуков грубых шагов, автоматически следовавших друг за другом как стрелки часов, отбивавших, сколько ещё минут, а может секунд осталось ему прожить на этом свете. В какой-то момент он стал ждать, что солдат прочтёт ему целую проповедь, что подведёт его к самому концу, и принялся поджидать этот момент, уставившись в темноту. Кадык его от тревоги то и дело нервно шевелился, когда он проглатывал слюну в пересохшей воспалённой глотке. И вдруг где-то внизу вспыхнул свет, который привлёк к себе его внимание; он чуть было не вскрикнул от страха совсем как ребёнок, и сердце его ушло в пятки. Показался круг света, который то приближался, то удалялся, и он понял, что это лучи от карманного фонаря его проводника, которым он освещал себе дорогу во тьме. Ахмад перевёл дыхание после того, как внезапный страх его улёгся, хотя он не чувствовал покоя, снедаемый первейшим страхом, который гнал его — страхом смерти, и он снова стал ждать её прихода, словно несчастный утопающий, что барахтается в воде и представляет перед собой крокодила, который вот-вот набросится на него, потом же становится ясно, что это всего лишь плавающие на поверхности растения. Но вся его радость спасения от воображаемой опасности не давала ему успокоиться, пока не исчезнет истинная опасность, окружающая его со всех сторон. Куда это он ведёт его? Эх, если бы он только мог говорить с ним на одном языке и спросить его об этом! Кажется, что он ведёт его на кладбище около Баб ан-Наср. Ни одного живого существа — ни человека, ни зверя! Где же стражник? Он сейчас один, на милости того, у кого нет милосердия и жалости. Испытывал ли он когда-нибудь подобное мучение?… Помнит ли? Кошмар… Да, это самый настоящий кошмар. Ему приходилось терпеть такое не раз в страшных снах. Но и самый тёмный мрак кошмарных снов иногда не лишён вспышек света надежды, дарящей спящему ощущение, что всё то, что мучает его — только сон, а не реальность, и что он избавится от этого сейчас или чуть позже. Вряд ли будет момент такой же надежды — он не спит, всё происходит наяву, и этот хорошо вооружённый солдат — тоже явь, а дорога, по которой он идёт — свидетель его унижения и плена, и всё это страшная реальность, не иллюзия. Мучения его реальны, в том нет никаких сомнений. Любая попытка оказать противодействие может стоить ему головы… Да, несомненно, это так. Мать Мариам говорила ему при прощании: «До завтра». Завтра?! А наступит ли вообще это завтра?!.. Тяжёлые шаги за его спиной смолкли… Ружьё с острым штыком тоже перестало стучать об землю. Женщина тогда ещё в шутку сказала ему:

— Запах вина из твоего рта почти что опьянил и меня.

Но сейчас весь хмель, как и ум его, испарился. Всего час, когда он вновь был юн, бесследно ушёл всего несколько минут назад… Юность значила всё для него. Но теперь мучение — это всё, что у него осталось… Одно от другого отделяло лишь несколько минут. Минут?!.. Когда они дошли до переулка Харафиш, взгляд Ахмада привлёк свет, что мелькал в темноте. Он заметил дорогу и увидел карманный фонарь, что был в руке ещё одного солдата и порождал неисчислимое количество теней!.. Ахмад задавался вопросом, а не отдан ли тому солдату приказ арестовывать всех людей, кто встретится им ночью на улице?!.. И куда они отведут их?… И какое наказание ждёт арестованных? Он долго ещё задавался этими вопросами в тревоге и изумлении, хотя виденные им каждый раз новые жертвы англичан внушали хоть какой-то покой. По крайней мере, он не единственный, как он полагал. В несчастьях он находил себе равных, также, как и он, страдающих от удела одиночества. Он шёл впереди группы солдат; короткое расстояние отделяло его от них, но он слышал звук их шагов и радовался им, как радуется блуждающий по пустыне голосам людей, которые донёс до него