Шрифт:
Закладка:
— Слушаюсь, папа…
Вслед за криками наступило молчание. Оба вздохнули с облегчением. Фахми предположил, что его допрос благополучно закончен, а Ахмад полагал, что он тем самым вытащил сына из бездны. Фахми же ожидал, что отец позволит ему наконец уйти. Отец внезапно поднялся и направился к гардеробу, открыл его и стал перебирать в нём вещи. Юноша глазами следил за ним, не понимая, зачем он это делает. Затем отец снова сел на место, держа в руках Коран, и бросил на Фахми долгий взгляд, затем протянул ему книгу и произнёс:
— Поклянись мне на этой книге…
Фахми непроизвольно отступил назад, прежде чем выполнить приказ отца, будто с языка отца изверглось пламя, потянувшееся в его сторону. Он стоял, пригвождённый к месту, в панике и смущении глядя в лицо отцу. В глазах его было отчаяние. Отец же по-прежнему держал в руке книгу и изумлённо смотрел на него. Затем лицо его побагровело, словно воспалённое огнём, и в очах его сверкнул грозный блеск. В замешательстве, словно не веря своим словам, он спросил:
— Так ты не хочешь клясться?!
Однако язык Фахми словно пристал к нёбу и не мог вымолвить ни слова, сам же он стоял, не двигаясь. Отец, которого пронизывала дрожь, предостерегавшая о гневе, кипящем у него внутри, и о молнии, предостерегавшей о грядущих раскатах грома, негромко спросил его:
— Ты лгал мне…?
С Фахми не произошло никаких изменений, если не считать, что он опустил глаза, избегая смотреть в глаза отцу; последний положил книгу на диван и взорвался, надрываясь от громового крика, и Фахми представил себе на мгновение, как его рука со звоном опускается на его щёку:
— Ты лжёшь мне, сукин сын!.. Я не позволю ни одному живому существу насмехаться над своими сединами. Что ты возомнил о себе и обо мне…?! Ты презренное насекомое! Думаешь, я как баба долго буду поддаваться на твой обман? Я никогда, до скончания времён бабой не буду, слышишь?!.. Я не буду бабой до скончания времён! Сукины дети, вы поставили меня в тупик, сделали посмешищем для людей. Я сам выдам тебя полиции, понял?! Сам, своими руками, сукин ты сын. Последнее слово здесь за мной, за мной, мной, мной… — затем он ещё раз взял Коран. — клянись… ты должен поклясться…
Фахми, казалось, пребывал в трансе. Глаза его неподвижно уставились в причудливый узор на персидском ковре, не видя при этом ничего, словно тот узор отпечатался в его памяти, а сам он стал рассеянным из-за всего этого хаоса и пустоты. Каждая секунда погружала его в ещё большее отчаяние и молчание, ему оставалось лишь прибегнуть к этому пассивному отчаянному сопротивлению. Отец встал и с книгой в руках приблизился на шаг к нему и закричал:
— Ты возомнил себя мужчиной?… Возомнил, что волен делать всё, что захочешь?!.. Если я захочу, я побью тебя, даже могу голову тебе размозжить…
Тут Фахми не сдержался и заплакал, но не от страха перед угрозой — в такой ситуации он не придавал значения никаким несчастьям, что готовы были свалиться на него, а изливая свою боль и облегчая вонзающееся в грудь бешенство. Он кусал губы, чтобы унять слёзы, затем его охватил стыд за собственную слабость, хотя он наконец-то, даже несмотря на перевозбуждение, смог говорить, и чтобы замаскировать свой стыд. Он что есть мочи стал умолять отца:
— Позвольте мне, отец. Ваша воля для меня превыше всего, но я не могу. Мы работаем вместе, рука об руку, и ни я, ни вы не будем довольны, если я отступлю и отстану от своих братьев. Едва ли жизнь будет мила мне, если я так сделаю. Нет никакой опасности в том, что мы делаем. Другие — не мы — занимаются более важными делами, вроде участия в демонстрациях, и многие их них уже отдали свои жизни на этом пути. Я не лучше их. Трупы хоронят десятками все вместе, и кричат «Да здравствует родина!», и даже семьи мучеников кричат это, вместо того, чтобы плакать. Что есть моя жизнь?… И что есть жизнь любого человека?… Не гневайтесь, папа, а подумайте над тем, что я говорю. Я повторю вам, что в том, что мы делаем, нет никакой опасности, это пассивная деятельность!..
Его охватило возбуждение, и он больше не мог находиться лицом к лицу с отцом, и бегом бросился вон из комнаты. Он чуть не натолкнулся на стоявших за дверью Ясина и Камаля, которые внимательно слушали каждое слово. На лице их был ужас.
63
Ясин шёл в кофейню Ахмада Абдо, когда около дома судьи ему повстречался один из родственников матери. Мужчина поравнялся с ним, пожал ему руку и сказал:
— А я как раз шёл к вам домой, чтобы встретиться с вами…
Услышав эти слова, Ясин догадался, что за ними скрываются какие-то новости от матери, что оставила ему в наследство одни лишь хлопоты. Он почувствовал стеснение и вяло спросил:
— Надеюсь, всё хорошо, Иншалла…?
Собеседник с необычным вниманием ответил:
— Ваша мать в настоящее время очень больна. Примерно месяц или чуть более того она заболела, но я узнал об этом лишь на этой неделе. Поначалу полагали, что это из-за нервов, и умолчали об этом, пока положение не обострилось, а затем, после осмотра её врачом выяснилось, что это сильная малярия…
Ясин удивился этой неожиданной новости, словно ждал чего-то другого: развод, новое замужество, ссора и тому подобное. Но болезнь он совсем не принимал в расчёт. Из-за боровшихся внутри него чувств он почти не различал их. Он спросил:
— А как она себя чувствует сейчас…?
Тот откровенно, не скрывая смысла своих слов, сказал Ясину:
— Состояние её опасное!.. Лечение затянулось, и никакого улучшения не предвещает. Ей стало ещё хуже, и она послала меня к вам, чтобы сообщить, что она чувствует приближение своего
