Было еще далеко до рассвета, когда меня не особенно деликатно растолкал взволнованный Перекрестов:

— Мишка! Кажись, дело неладно. А ну-ка, пойди погляди на компас!

Я поднялся на мостик и с первого взгляда на картушку увидел, что дело действительно неладно: мы шли курсом на Одессу.

Грека рулевого мы сгоряча хотели выбросить за борт, но он цеплялся за поручни и так орал, что на шум начал сбегаться народ. Пришел и Дед. Узнав, в чем дело, он приказал арестовать рулевого, который, призывая Бога в свидетели, клялся, что такой курс дал ему капитан. Затем последовало бурное объяснение с капитаном — этот уверял, что грек по незнанию языка не понял его указаний. Было совершенно очевидно, что это ложь, ибо рулевой по-русски лопотал довольно бойко, а потому, для вразумления ткнув капитана в брюхо дулом револьвера, ему порекомендовали сидеть в своей каюте, а возле нее поставили часового с винтовкой, приказав ему ни на шаг не отставать от капитана, если он куда-нибудь выйдет.

Управление судном после этого перешло в наши руки. Я стал за штурвал и, как умел, выправил курс. Попасть прямо в Босфор я не очень надеялся, но рассчитывал на то, что, увидев турецкий берег, пойму, в какую сторону мы уклонились. В крайнем случае можно было так или иначе получить нужные сведения от арестованного капитана, но мое морское самолюбие решительно отвергало этот выход.

Заметив, что одна сторона мостика совершенно обуглена, чего раньше не было, я спросил, что тут произошло. Оказывается, пока я спал, под мостиком на палубе вспыхнул пожар, который общими силами потушили, выбросив за борт все горевшие вещи, а также большую железную бочку с бензином, которая была привязана к борту, в сфере пожара. Что находится в этой бочке, никто не знал, и потому на нее вначале не обратили внимания. Вокруг уже все горело, когда один из матросов издали крикнул, что в ней бензин. Несколько кадет, с риском для жизни, бросились туда и вовремя успели ее отвязать и столкнуть в море. Кадет моего класса Салосьев и двое других получили при этом серьезные ожоги.

На следующий день по виду все шло благополучно. Ветер немного стих, машина работала без перебоев, никто из команды не высовывал из кубрика носа, капитан тоже ни разу не вышел из своей каюты, а мы с Перекрестовым по очереди стояли на руле. Вечером тучи рассеялись и на небе показались звезды. Вспомнив, что Полярная звезда испокон веков служила надежным ориентиром для всех моряков, я взглянул на нее, потом на компас, и обмер: стрелка указывала на несколько градусов левее. В том, что никакой злоумышленник не мог сдвинуть Полярную звезду с ее законного места и она продолжает указывать направление на север, я был совершенно уверен. Оставалось заключить, что наш компас безбожно врал.

К счастью, моих познаний хватило на то, чтобы сделать правильное предположение относительно причины этого. Мостик был завален какими-то тюками и мешками, которые мы сейчас же принялись исследовать и в одном из них обнаружили полный набор железных гирь, начиная с двухпудовика. Оказывается, помощник корпусного эконома — полтавский хохол, совершенно несведущий в морских премудростях, но чрезвычайно бережно относившийся к вверенному ему имуществу, — заботливо эвакуировал кухонные весы и брезентовый мешок с гирями пристроил «в куток», возле самого компаса. Едва мы его убрали, стрелка последнего стремительно рванулась вправо, наглядно подтвердив, что Полярная звезда и сегодня находится там, где Богом ей положено быть.

Но где теперь находится наша «Хриси», более суток шедшая никому не ведомым курсом, тоже было известно одному Богу. Секстанта у нас не было, да и с его помощью я едва ли сумел бы определить точное местоположение судна. Но, заметив угол отклонения от правильного курса и приблизительно зная пройденное от Ялты расстояние, я все же сообразил, где мы примерно находимся. Правда, ошибка могла быть велика, ибо я посчитал, что мы все время шли четырехузловым ходом, тогда как скорость, вероятно, менялась. Кроме того, было неизвестно — сколько времени мы шли курсом на Одессу и где именно легли на прежний курс. Попав в такое положение теперь, я бы, вероятно, пал духом. Но юности присущи оптимизм и беспечность, к тому же пессимизм в данном случае мог бы только ухудшить дело, и потому я бодро взялся за штурвал, а встревоженному этим происшествием Деду сказал, что для беспокойства нет никаких оснований и что, если мы не потонем в пути, до Константинополя доберемся непременно.

На третий день выяснилось, что в цистернах нашей «Хриси» почти не осталось пресной воды, и на нее был установлен строжайший рацион. От подлинных мук жажды нас спасло только случайное обстоятельство: выследив одного из матросов, удалось обнаружить еще одну цистерну с водой, существование которой команда от нас тщательно скрывала.

Очень неважно обстояло дело и с нашим питанием. Горячей пищи мы, конечно, не получали, приготовить ее было негде и не из чего. Последние дни в Ялте никаких продуктов нельзя было достать, да на их поиски не оставалось и времени, — взяли мы с собой лишь те небольшие запасы муки и консервов, которые к моменту эвакуации находились в корпусных кладовых, и то количество хлеба, которое успели выпечь. Если бы мы выехали, как предполагалось, на «Сарыче», который шел до Константинополя два дня, этих запасов нам бы вполне хватило, но для затяжного путешествия на «Хриси» их оказалось далеко не достаточно.

Первые два дня мы питались хлебом и мясными консервами, которых выдавали по фунтовой банке в день на человека. На третий день хлеб кончился, консервы тоже были на исходе. Оставалась еще мука, из которой наша корпусная стряпуха, тетка Харитина, как-то умудрялась выпекать лепешки. Однако на маленькой жаровне, пользуясь щепками от разбитых ящиков в качестве топлива, наготовить их на несколько сот едоков было чрезвычайно трудно, и последние два дня наше бренное существование поддерживалось одной такой лепешкой в день на каждого да банкой консервов на четырех человек. Голодные как волки кадеты, в поисках чего-нибудь съедобного, занялись исследованием каких-то «посторонних» ящиков, лежавших в трюме, —