В этом году Морис в апреле ездил к отцу в Гильери, тогда как обыкновенно он бывал у него только летом или осенью. Мы упоминали уже в XI главе нашего I тома, что былые распри супругов Дюдеван к этому времени успели настолько «порасти травою забвения», что и муж, и жена через сына взаимно приглашали друг друга погостить в Ногане и Гильери.

Шопен перед отъездом в деревню тоже сделал маленькую поездку в Тур, о чем Жорж Санд сообщает сыну в одном из своих неизданных писем, сопровождая это известие несколькими юмористическими строчками, рисующими ту атмосферу шумного веселья и шуток, которая, благодаря молодежи, наполняла парижскую квартиру Жорж Санд:

«...Шопен поехал в Тур с насморком, а вернулся оттуда выздоровевшим, только немного более задорным и придирающимся к людям из-за мелочей, чем обыкновенно. Я над этим смеюсь, м-ль де Розьер плачет, Соланж платит ему укусами за удары когтей, Бинья[559] кричит: «Ай, ай!», Огюстина бросается на грудь Брике,[560] Брике поджимает хвост и спасается бегством через всю комнату, Пьер[561] любезно улыбается и ставит ноги носками врозь, у Люс[562] брови поднимаются одной стороной до волос, а Сусанна[563] пыхтит, как кашалот. Д’Арпантиньи[564] в данную минуту является предметом отвращения, но кажется, он сам этого не замечает и ведет свою линию с дивной важностью...»[565]

Уроки помешали, однако, Шопену выехать в Ноган одновременно со всей семьей. Он мог приехать лишь несколько позднее и, чуть ли не накануне самого отъезда Жорж Санд, 2 мая, он устроил у себя маленький прощальный музыкальный вечер, как всегда в самом интимном кружке. Жорж Санд так описывает его сыну, еще не вернувшемуся из Гильери:

3 мая.

«Вчера Шопен угостил нас цветами, музыкой и пиршеством у себя дома. Выли князь и княгиня Чарторысские, княгиня Сапега, Делакруа, Луи Блан, преподнесший великолепные объяснения в любви Огюстине, над которыми Бинья очень насмехался. Были еще д’Арпантиньи, Дюверне и его жена, граф д’Ор и т. д., наконец, Полина и Луи Виардо...»[566]

9 мая Жорж Санд уже в Ногане и пишет М-м Марлиани: «...Я не спрашиваю вестей о вашем здоровье, т. к. каждый вечер имею их от Шопена...»[567]

В Ногане Жорж Санд, как всегда, много работала – она кончала «Лукрецию Флориани» (роман, которому до сих пор все биографы Шопена приписывали роковую роль, видя в нем одну из причин их разрыва, – и который мы сейчас рассмотрим в качестве не причины, а документального доказательства разрыва морального, уже совершившегося ко времени его напечатания), а молодежь веселилась и усиленно занималась спортом. Жорж Санд пишет в одном из неизданных писем к М-м Марлиани, что «стоя среди манежа, как берейтор[568], она заставляет скакать Соланж и Огюстину»...

В этом году Ноган посетила графиня Лаура Чосновская,[569] приятельница Шопена и всей его семьи; старик Делатуш; граф Савари де-Ланком Брев,[570] Эжен Ламбер, – «приехавший на три недели и оставшийся 10 лет»; Виктор де Лапрад; профессор Мориса – Делакруа; а в конце лета – Эммануэль Араго и Луи Блан. Как всегда, устраивались разные поездки и экскурсии, в том числе в июне съездили всей семьей на скачки в Мезьер в Бренне, устраивавшиеся Бреннским скаковым обществом, о котором, как мы знаем, Жорж Санд написала целую статью.[571] В этой поездке, оставившей самое радостное воспоминание у всех экскурсантов, принимал участие и молодой поэт Виктор де Лапрад, который пришелся очень по сердцу всей ноганской молодежи, а особенно Соланж, вечно с ним пикировавшейся и шутившей, но, по-видимому, весьма благосклонно принимавшей его ухаживания. К этому эпизоду относится написанное осенью этого года, длинное и чрезвычайно интересное во всех отношениях письмо Жорж Санд к де Лапраду,[572] из которого мы должны привести значительную часть:

...«Теперь поговорим о другом, – например, о вас. Вы, вероятно, воспользовались только что прошедшими двумя или тремя жаркими днями, которые нам доставили удовольствие, потому что напомнили нам Бренну и тот веселый эпизод, который так мило прервал нашу замкнутую однообразную жизнь. Верно, вы плескались во всевозможных водах, к которым вы так склонны.

В Ногане вы не найдете ни реки, ни потока, достойного имени речки, а лишь ручеек, pio, как называют наши крестьяне, – Эндру, через которую летом можно перешагнуть, и которая зимой иногда становится широкой и бурной, как Рона в Лионе. Этому никак не поверишь, увидев ее в ее летнем виде. Ничего нет более скромного, тихого, более спрятанного под листвою, более добродушного, когда она прогуливается, точно с тросточкой, по нашим лугам. Это карманная купальня, но она очень хорошенькая, светленькая, быстрая, тенистая, с песчаными холмиками, на которых можно присесть и выкурить сигару, смотря на пескарей, на ирисы и на стрекоз.

Ах, какие стрекозы! Вы бы с ума сошли от них, и их тут тысячи! Уж я и не говорю о моих стрекозах.[573] У тех, которые порхают над Эндрой, талия еще тоньше, крылья золотые с лазурью и изумрудами. Они не щиплются и не царапают, они не наносят никакого вреда галстукам, они не крадут лорнетов, они не ломают тросточек. Они вечно улетают и возвращаются, и в этом они женщины, но они не употребляют по два с половиной часа на свой туалет.[574] Они рождаются и умирают нарядными и великолепными, как полевые лилии. Чтобы к ним подойти и посмотреть на них, я часто проваливаюсь в ямы, ибо в Эндре есть-таки довольно предательские, и я погружаюсь и рискую утонуть, или же выпачкиваюсь в тине, и все для того, чтобы поймать стрекоз, которые надо мной смеются. Натуралисты называют их «прямокрылыми». Какое гадкое имя, и насколько народное название красивее и поэтичнее! Это настоящие барышни времен Карла VII со своими широкими головными уборами и длинными и прямыми талиями. Но я заметила, гоняясь за ними, что они имеют большое пристрастие к крапиве и репейникам. Вот еще черта характера, которая сближает их с юным женским племенем. Приходится уколоться и поцарапаться, приближаясь к ним. Я об этом говорю очень объективно, ибо никогда не была барышней. Я всегда была мальчишкой, т. е. глупой, доверчивой и обманываемой. Это-то и составило несчастье моей юности и счастье