утешить, понянчить! Я отлично знаю, что друзья наши ухаживают за ним, но это не то же самое. Мои заботы его облегчают, а чужие его выводят из терпения».

А Шопен, со своей стороны, спешит ее успокоить. Вот неизданное его письмо, без числа и года, но которое, несомненно, написано в конце ноября 1843 г., а именно: в воскресенье 26 ноября:

«Итак, вы сделали все ваши проверки, и вы устали от ваших хлевов.[529] Господи, поберегите себя к своему отъезду и привезите нам свою ноганскую хорошую погоду, потому что мы сидим в дожде.[530] Несмотря на это, я вчера послал за каретой, прождав хорошей погоды до 3 часов, и поехал к Ротшильдам и Штокгаузенам[531] – и мне от этого не хуже.

Сегодня, в воскресенье, я отдыхаю и не выхожу – по собственной охоте, а не из необходимости. Верьте, что мы оба совершенно здоровы, что болезнь от меня далеко, что передо мной одно счастье; что никогда у меня не было столько надежд, как на будущую неделю, и что все сбудется по вашему желанию.

Вы еще говорите, что у вас нёбо саднит, – ради Бога, не принимайте этого лекарства.

Мы сегодня обедали у М-м Марлиани. После чего одни отправились на вечер, другие к своим карандашам, а третьи в постель. Я в своей постели спал, как вы на своем кресле, усталый, точно я что-нибудь для этого сделал. Я думаю, что моя микстура слишком меня успокаивает, я попрошу Моллена дать мне другую.

До завтра; мы вам все-таки будем писать к среде.[532] Думайте о ваших стариках, по-прежнему очень старых, и которые только и делают, конечно, что думают о вас, тамошних. Мориса нет дома. Еще 4 дня!

Шоп.

Соланж привет».      

То же повторилось и в 1844 г. В сентябре Шопен ездил в Париж провожать сестру и зятя, и торопится дать о себе весточку в Ноган, зная, что там о нем беспокоятся.

Понедельник.[533]

«Как вы поживаете? Вот я и в Париже. Я передал ваш пакет г. Жоли.[534] Он был очень любезен. Я видел м-ль де Розьер, которая меня заставила позавтракать. Я видел Франкомма[535] и моего издателя. Я видел Делакруа, который не выходит из комнаты. Мы проговорили два с половиной часа о музыке, о живописи и, в особенности, о вас.

Я заказал себе место (в дилижансе) на четверг; в пятницу я буду у вас.

Я иду на почту, потом к Гжимале, потом к Лео.[536] Завтра я буду разбирать и репетировать сонаты с Франкоммом. Вот листочек из вашего сада. Гжимала только что пришел, он вам кланяется и напишет вам два слова.

Я более ничего не скажу, только, что здоров и ваш допотопный, самый что ни на есть допотопный

Шопен.

Я не забуду никакого поручения. Я иду к княгине.[537] Поцелуйте за меня ваших дорогих ребят. Чарторысский с Гжималой».

Рукой Гжималы: «Припадаю к вашим стопам. Вчера я написал длинное письмо, которое лишь Шопен мог бы перевести с нашего сарматского французского на французский академический [слово, неразборчиво написанное]. Напишите мне словечко, прошу вас. Княгине сегодня хуже, чем вчера. Погода прекрасная, надеюсь, что ваша поездка удалась»…[538]

Затем осень (октябрь и половину ноября) Шопен прожил в Ногане, а в конце ноября вернулся окончательно к своим урокам в Париж.

Морис, в сентябре гостивший у Виардо, теперь был вместе с дядей Ипполитом Шатироном у отца в Гаскони,[539] но в окрестностях Ногана стала свирепствовать какая-то эпидемия – по-видимому, дифтерит, от которой чуть не умерла Леонтина Шатирон, племянница Жорж Санд, и от которой умирало много народу кругом Ногана, и дядя с племянником спешно вернулись в Ноган.[540]

А между тем, в Париже внезапно умер Пьерре, – приятель отца и матери Жорж Санд, знавший ее с детства.[541]

И Шопен, и Жорж Санд друг за друга болели душей, беспокоились и, как всегда, спешили один другого успокоить, а она – поручить его попечениям своих парижских друзей. Вот несколько неизданных писем Шопена и Жорж Санд, относящихся до этого конца 1844 года, которыми мы и заключим настоящую главу.

Госпоже Марлиани.

Улица Виль л'Эвек, 18. Париж.

Ноган, 21 ноября 1844.

«Моя дорогая, я намереваюсь через несколько дней отправиться тоже к вам. Я думаю, что Шопен приедет на несколько дней ранее меня. Я устроила свои дела с Вероном, я вам это расскажу.

Мы только что избавились здесь от ужасной эпидемии. Лихорадка с поражением слизистых оболочек и с тифом производила опустошения кругом. Я была захвачена настолько сильно, что была очень больна, но очень легко сравнительно с другими. Моя племянница уже считалась мертвой. Теперь она спасена. Мой бедный брат, который был с Морисом у г. Дюдевана, вернулся в ужасе, и нашел ее, слава Богу, выздоравливающей. Но все эти тревоги заставили меня очень мучиться. У Соланж ничего не было. Хорошая погода уничтожает заразу и успокаивает нас.

Шопен, за которого я боялась сильно, ввиду его слабости, страдает невралгией, но это не представляет ничего серьезного, и его здоровье довольно стойко держится в этом году. Морис вернется через несколько дней, чтобы помочь мне укладываться.

Дорогая моя, я была бы счастлива проводить все вечера с вами вместе, обедая у вас или приглашая вас к себе. Но у меня это пойдет черт знаете как: я не умею ничем распорядиться. У вас же это будет невозможно из-за здоровья Шопена, которое пострадает от переездов по холоду. Вы тысячу раз любезны и добры, желая продолжать наш фаланстер, но фаланстер под разными крышами неудобен. А кроме того, у меня осталось как бы угрызение совести и страх, что это устройство было выгодно и удобно лишь для меня. Вы слишком хорошо все устраивали для того, чтобы это не было убыточным для вас более, чем вы хотели сознаться мне. Но мы будем часто видеться, и я буду знать, что вы близко. Если вам хорошо там, где вы теперь, я немного утешусь, что это уже не совсем под боком.

Я не хочу говорить Шопену, что вы вернулись немного ради него. Он был бы в отчаянии. Вы скажете это ему сами, и он «всласть» отблагодарит вас, как у нас здесь в Берри говорят, чтобы сказать весьма.

Поцелуйте за нас толстого Мануэля. Конечно, он вернется в