и присутствие которых – уже по одному тому, что вносило с собою в тихий Ноган оживление и разнообразие, – благотворно действовало на его нервную, впечатлительную натуру и приводило в хорошее настроение. Он был остроумен, представлял свои неподражаемые мимические сцены-трансформации, о которых сказано выше, о которых упоминает Бальзак в своем «Homme D'affaires», и о которых Жорж Санд, кроме цитированного места в «Истории моей жизни», вспоминает и в нескольких письмах. Так, например, рассказывая М-м Марлиани о приезде старика Мендизабаля[513] в Ноган в 1843 г., она говорит:

«В один прекрасный вечер меня посетил Мендизабаль, в минуту, когда я вовсе его не ждала, как вы конечно понимаете. Он провел здесь три часа: один пошел на обед и на болтовню, а два остальные он слушал пение Полины и заставил Шопена проделать все карикатуры его репертуара. Он уехал в полночь, как всегда подвижный, веселый, мужественный и предприимчивый, говоря, что будто бы едет пить воды в Пиренеи, но, по-моему, скорее мечтая о том, как бы еще что-нибудь привести в действие на испанской границе...»

Мы видим, что если Шопен и не любил деревню, то, во всяком случае, ему там жилось хорошо. Да и вообще, надо сказать, что если жизнь в «Орлеанском дворе» и Ногане между 1842 и 1846 гг. уже не была внутренне так счастлива, как на улице Пигаль, если чувствовалась как бы некоторая трещинка, то это не мешало, с одной стороны Шопену страстно любить свою «черноокую Аврору», а с другой стороны, ей любить его с нежностью и сердечностью, т. е., попросту говоря, ему по-прежнему быть влюбленным в нее, а ей – любить его той любовью, какой часто женщина, старшая годами, любит влюбленного в нее мальчика, в данном случае – прелестного, чуткого, хрупкого, да к тому же одаренного гениальным талантом.

Напрасно опять-таки много раз старались представить эти отношения в таком виде, что якобы Жорж Санд «скоро охладела к Шопену», а он только «страдал и терпел». Письма, изданные и неизданные, дневники и воспоминания рисуют нам эти отношения совсем в ином свете. Если с одной стороны были несходные внешние привычки и разная степень влюбленности, то с другой их соединяли взаимное понимание, высшие и поэтичнейшие стороны души, понимание со стороны Жорж Санд музыки Шопена (о чем уже говорено выше), полное сочувствие и понимание с его стороны гуманитарных ее стремлений и верований, не говоря уже о взаимной оценке художественности, талантливости, гениальности, сквозившей во всем и мало замечаемой разными общими друзьями, и не говоря о той чисто родственной взаимной привязанности и заботливости, какая и в законных браках редко встречается.

Стоит Шопену уехать в Париж из Ногана, – и Жорж Санд уже беспокоится о нем, хлопочет, как бы получше, потеплее устроить его квартиру, беспокоится: вовремя ли и как он завтракает и обедает, не простужается ли, окружен ли он всем необходимым ему комфортом. Так она пишет г-же Марлиани 12 августа 1843 года:

«Дорогая и добрая приятельница моя, Шопен вдруг решил поехать на два или три дня в Париж, чтобы повидать своего музыкального издателя и сговориться с ним о каких-то делах. Он привезет мне Соланж, которую, я рассчитывала, что привезет мне М-м Виардо, но, по-видимому, ее возвращение в Париж еще отложено на несколько дней.

Шопен выезжает отсюда в воскресенье и приедет в Орлеанский двор в понедельник между 9 или 10 и 11 часами утра. Не будете ли вы так добры попросить Энрико[514] предупредить швейцара в № 5, чтобы Шопен нашел свою комнату открытой, проветренной, и чтобы была горячая вода для его туалета. Если швейцар в № 9 все тот же, чего дай Бог, то он Шопену, быть может, понадобится для посылок, и Энрико хорошо бы сделал, если бы и его предупредил.

Я очень рада, что Шопен мне привезет известия о вашем здоровье, повидав вас воочию. Я бы хотела также, чтобы он повидал Леру и привез мне от него письменный или устный ответ на мои вопросы относительно «Консуэло», которые я ему поставила в моем последнем письме. Шопен обещает мне зайти к нему, но у него будет так мало времени и столько разъездов, а Леру живет так далеко, что вы были бы очень милы, если бы пригласили их вместе пообедать в такой день, когда не будут давать «Эдипа» – единственную вещь, которую Шопен хочет послушать в театре.

Если бы вы были свободны и спокойны, вот вам хороший случай приехать к нам, с Шопеном в виде рыцаря. Но я думаю, что в эту минуту вы думаете совсем о другом. Наконец, я предполагаю, что Мануэль теперь уже в дороге, и кто знает, может быть, Шопен найдет его в Париже. В таком случае, кто помешает вам всем вместе приехать? Это было бы хорошим отдыхом для вас и для Мануэля. Постарайтесь, дорогая моя, если возможно.

Всем сердцем ваша Ж.»[515]

Шопен, в свою очередь, едва приехав в Париж, спешит написать Жорж Санд, зная, как она беспокоится о нем, и желая ей дать поскорее весть о Соланж:

Понедельник.[516]

«Вот я приехал – и вот я у М-м Марлиани, и мы оба пишем вам.

Вы увидите Соланж в четверг в полночь, – не было мест ни на пятницу, ни на субботу, вплоть до будущей среды, а это было бы слишком поздно для всех. Я бы хотел уже быть обратно дома, вы в этом не сомневаетесь, и я очень рад, что судьба захотела, чтобы мы выехали в четверг. Итак, до четверга, а завтра я вам опять напишу, если позволите.

Ваш покорный слуга Ш.

Були я целую от всего сердца.

(Надо мне выбирать те слова, орфографию которых я знаю)».[517]

Когда в октябре этого года Шопен переехал с Морисом в Париж, а Жорж Санд оставалась еще в деревне, она спешит опять поручить его заботливости г-жи Марлиани.

Ноган. Конец октября 1843 г.

«Дорогая приятельница. Вот мой маленький Шопен, поручаю его вам; позаботьтесь о нем, помимо его самого. Он дурно управляется, когда меня нет. У него есть лакей, но очень глупый. Я не беспокоюсь об его обедах, потому что его будут приглашать повсюду, и потому еще, что в этот час дня ему и не худо подвигаться немного. Но утром, среди спешки уроков, я очень боюсь, что он позабудет проглотить чашку шоколада или бульона,