Очень часто случается, что когда вы приходите куда-нибудь, вдруг, среди общего разговора, вы замечаете, что кто-нибудь, чаще всего хозяин или хозяйка, – с необыкновенной страстностью и раздражением начинает высказывать свои мысли по какому-нибудь, совершенно незаслуживающему общего внимания поводу. Иногда – если это люди не вполне выдержанные в светском смысле – другая сторона начинает с не меньшей страстностью говорить против этих мыслей, или наоборот, молчит многознаменательно, но и без того вы догадываетесь, что дело что-то не ладно, что тут «зарыта какая-то собака» – как говорят немцы. То же самое и с «Матерями семейств».

Читая эту статью, появившуюся во втором томе «Diable à Paris», вы чувствуете, что автор метит в кого-то через вашу голову, ополчается против чего-то, особо ему ненавистного. И этим предметом его азартных нападок является то светское общество, по поводу которого у Жорж Санд выходили несогласия с Шопеном; те привычки и замашки его, которые не встречали ее сочувствия, так как она привыкла к гораздо большей простоте жизни. Ее коробил и этот «лакей Шопена, получающий жалование, равное жалованию редактора провинциальной газеты», и отсталость политических мнений разных светских приятелей Шопена, которые не оставались без влияния на него самого. Все это ее в нем огорчало особенно потому, что, насколько она с Шопеном не сходилась во внешних вещах, настолько они взаимно ценили друг в друге художников, художественное понимание, чутье, артистичность натуры, стремление к вещам высшего порядка.

И если Жорж Санд по поводу приезда сестры Шопена в Ноган в 1844 г. пишет:

«А Шопен, благодаря своей сестре, которая гораздо более передовая, чем он, отрекся от своих предрассудков. Это примечательное обращение, которого он сам не заметил. Таким образом, среди трудов и забот всегда случается что-нибудь счастливое и ободряющее...»,[486]

то зато в десятках других писем она говорит с восхищением о тех «шедеврах, которые Шопен повез в Париж», о том, что он «вновь написал дивные вещи», о его «ангельской доброте», о его «детски-чистой душе». А Шопен, в свою очередь, пишет ей, что «все, что она делает, высоко и прекрасно». Письмо это, кстати, неизданное, и мы счастливы, что можем привести эти никому не известные строки бессмертного художника:

Пятница.[487]

«Вот что Морис Вам пишет. Мы получили от Вас добрые вести и счастливы, что Вы довольны. Все, что Вы делаете, должно быть великим и прекрасным, и если Вам не пишут о том, что Вы делаете, это не потому, что это бы нас мало интересовало. Морис вчера послал Вам ящик. До завтра. Думайте о Ваших стариках.

Ш.

Соль – привет.      

Морис здоров, и я также».

Мы позволим себе также привести из книги Никса следующую страницу, выражающую как собственные мысли автора о том счастье, которое Шопен и Жорж Санд находили в глубоком взаимном общении, так и передающую с чужих слов два характерных маленьких эпизода из их совместной жизни:

...«Как только заходит речь о связи Шопена с Жорж Санд, так по большей части слышишь лишь о горе, и мало или ничего – о том блаженстве и счастье, которое ему досталось. О годах нежной и самоотверженной любви говорится лишь вскользь, зато сверх меры останавливаются на неверности, увеличивающемся равнодушии и окончательном забвении. Но что бы ни говорили те друзья Шопена, которые не были одновременно друзьями Жорж Санд, мы можем быть уверены, что радости, которыми он наслаждался, превышали его страдания. Ее решительность должна была быть неоцененным подспорьем для такого колеблющегося характера, как у него, и если их натуры во многом расходились, то присущий ей поэтический элемент должен был находить симпатический отклик у него.

Во всяком характере существуют разнообразные черты, но свет мало склонен видеть в Жорж Санд больше, чем одну сторону, а именно ту, которая всего более выражается в противоречии с моралью и законом и высказывается в громких жалобах.

Для того, чтобы познакомиться с более приятной стороны с Жорж Санд, надо перенестись в ее гостиную (из гостиной Шопена). Луи Эно рассказывает, что когда она бывала с Шопеном, то имела обыкновение думать вслух – это был ее способ болтать. Раз она вечером стала говорить о прелести мирной деревенской жизни и, перенеся свое любимое Берри в Орлеанский сквер, набросала картину, полную очарования и незатейливой красоты настоящей деревенской идиллии. «Как вы прекрасно рассказали», – сказал наивно Шопен. «Вы это находите? – спросила она. – «Ну, хорошо, переложите меня на музыку»... Тогда Шопен сымпровизировал настоящую пасторальную симфонию. Она же стала подле него, мягко положила руку ему на плечо и приговаривала: «Ну, смелее, бархатные пальцы!»…

Или вот другой анекдот из мирной семейной жизни. У нее была маленькая собачка,[488] которая имела обыкновение вертеться, стараясь поймать себя за хвост. Раз вечером, когда она этим занималась, Жорж Санд сказала Шопену: «Если бы у меня был ваш таланта, то я написала бы фортепианную пьесу на эту собачку». Шопен точас сел за фортепьяно и сымпровизировал прелестный вальс в Des’дуре (op. 64),[489] который потому и получил прозвание «Valse du petit chien». Эта история известна друзьям и ученикам композитора, но рассказывается различно. По другой версии, Шопен импровизировал этот вальс, когда собачка играла с клубком, хотя, конечно, этот вариант сам по себе незначащ».[490]

Эти строки уже тем для нас драгоценны, что Никс, считающий Жорж Санд «немузыкальной», и вообще мало ей симпатизирующий, тут невольно вынужден привести доказательства благотворного взаимодействия двух артистических натур.

С другой стороны, мы уже указывали, насколько в «Консуэло» отразились идеи Шопена относительно национальной музыки. Мы приводили также страницы, посвященные музыке программной и так наз. «подражанию звукам природы», когда передавали высказанные об этом же предмете в «Впечатлениях и воспоминаниях» Жорж Санд мысли по поводу импровизации Шопена в тот вечер, когда на улице Пигаль собрались он, Делакруа и Мицкевич.[491] Эти страницы «Впечатлений и воспоминаний», очевидно, написаны под влиянием тех взглядов Шопена, которые он, обыкновенно столь скупой на слова, иногда вдруг принимался высказывать, ибо, как мы видели, в заключение своего определения звукоподражательной музыки Жорж Санд, тотчас же прибавляет:

«Шопен редко и мало говорит о своем искусстве, но когда он говорит о нем, то всегда с удивительной ясностью и с такой твердостью суждений, которая разрушила бы все ереси, если бы он хотел чистосердечно изложить