другим. Шопен часто сердился без всякого повода и иногда несправедливо сердился на добрые намерения. Я увидела, что это зло становится все серьезнее и распространяется на моих других детей, – редко на Соланж, которой Шопен оказывал предпочтение, потому что она одна его не баловала, – но зато по отношению к Огюстине оно проявлялось с ужасающей едкостью и даже переходило на Ламбера, который никогда не мог разгадать, почему Огюстина, самая кроткая и, конечно, самая безобидная из нас всех, была поражена. Вначале он был так добр к ней. Все это переносилось. Но однажды Морис, которому надоели шпильки и уколы, объявил, что уедет. Этого не могло и не должно было быть.

Шопен не вынес моего законного и необходимого вмешательства. Он опустил голову и сказал, что я его больше не люблю. Какое богохульство после этих 8 лет материнской преданности! Но бедное оскорбленное сердце не сознавало своего безумного бреда. Я подумала, что несколько месяцев, проведенных вдали и в молчании, исцелят эту рану и сделают дружбу спокойной и память справедливой»...

Вслед за этими словами Жорж Санд сразу говорит: ...«но февральская революция наступила», и т. д. Точно то столкновение, о котором она только что говорила, случилось перед самыми февральскими днями 1848 г. Это не более, как смешение в одной фразе, чуть ли не в одной строчке, событий, разделенных почти двумя годами расстояния, ибо мы имеем все основания полагать, что ссора с Морисом случилась не только не перед революцией 1848, но даже не в 1847, а именно в самом начале лета 1846 г.

Обращаемся и к другому отрывку «Истории», несколько предшествующему этому:

...«Утверждали, будто бы в одном из своих романов я нарисовала характер Шопена с большой точностью анализа», – (говорит Жорж Санд вслед за приведенными нами в V главе строчками, рисующими исключительную, бесконечную, даже болезненную требовательность Шопена по отношению к «человеческой натуре», и происходящие отсюда вечные увлечения и разочарования его, преувеличенную чувствительность ко всякой грубости или неизяществу, ко всякой «тени» или «пятнышку» в людях, с которыми ему приходилось иметь дело). – «Ошиблись потому, что подумали, будто узнали некоторые его черты, и, исходя из этой системы, слишком удобной для того, чтобы быть верной. Сам Лист в своей «Биографии Шопена», немножко напыщенной по стилю, но преисполненной хорошего, и со многими прекраснейшими страницами – был помимо воли введен в заблуждение.

Я нарисовала в принце Кароле характер человека, от природы определенного, исключительного в своих требованиях. Шопен не был таковым. Природа не рисует, как искусство, как бы оно ни было реалистично. У нее бывают капризы, непоследовательности, может быть, и не действительные, но весьма таинственные. Искусство исправляет эти непоследовательности лишь потому, что оно слишком ограничено для их передачи.

Шопен был как бы итогом подобных великих непоследовательностей, которые лишь Бог может создавать, и в которых заключается их собственная логика. Он был сознательно скромен и привычно кроток, но он был инстинктивно властен и полон законной гордости, которую он сам не ведал. Отсюда страдания, которые он останавливал рассуждением, и которые не проистекали ни из какого определенного предмета.

Кроме того, принц Кароль – не художник. Это мечтатель и ничего более; не имея гения, он не имеет и его прав. Итак, это лицо более правдивое, чем приятное, и это настолько не есть портрет какого-нибудь великого художника, что Шопен, прочитывая ежедневно рукопись на моем письменном столе, не имел ни малейшего поползновения обмануться в этом, а он ведь был всегда так подозрителен.

Тем не менее, впоследствии, задним числом, он, говорят, вообразил это. Враги (у меня были таковые из его близких, которые назывались его друзьями, точно будто бы огорчать страдающее сердце не есть своего рода убийство), – враги внушили ему, что этот роман был разоблачением его характера. Верно, в эту минуту память его ослабела, он забыл книжку. Жаль, что он не перечитал ее!..

Эта история так мало была похожа на нашу. Она была совсем обратной. У нас не было ни таких восторгов, ни подобных страданий. В нашей истории ничего не было романического. Основа ее была слишком проста и слишком серьезна для того, чтобы мы когда-либо имели случай ссориться друг с другом и друг из-за друга»...

Далее идут строчки, уже приведенные нами в V главе, которые мы принуждены повторить здесь:

«Я брала жизнь Шопена такой, какой она продолжалась вне моей жизни. Не разделяя ни его вкусов, ни идей, кроме художественных, ни его политических принципов, ни его оценки фактов реальной жизни, я не старалась ни в чем изменить его. Я уважала его индивидуальность... С другой стороны, и Шопен дарил мне и, смею сказать, удостаивал меня такого рода дружбой, которая составляла исключение в его жизни. Со мной он был всегда одинаков. Вероятно, у него было мало иллюзий на мой счет, потому что он никогда не заставил меня упасть в своем мнении. От этого наше доброе согласие продолжалось долго...

Итак, мы никогда друг друга ни в чем не упрекнули, или, вернее сказать, лишь раз, и увы, это было в первый и последний раз. Такая великая привязанность должна была разбиться, а не утратиться среди недостойных ее столкновений.

Но если Шопен был относительно меня воплощенным вниманием, преданностью, любезностью, услужливостью и уважением, то из-за того он еще не отрекся от неровностей своего характера относительно тех, кто окружал меня. Относительно них неровность его души, то великодушной, то капризной, вполне проявлялась, вечно переходя от очарования к отвращению и обратно. Никогда ничто не выходило и не просилось наружу из его внутренней жизни, таинственным и смутным выражением которой были его дивные творения, но страданий которой никогда не выдавали его уста. По крайней мере, такова была его сдержанность в течение 7 лет, что я одна могла угадывать эти страдания, смягчать их и отстранять их взрыв. О, зачем какое-нибудь независимое от нас стечение обстоятельств не отдалило нас друг от друга ранее восьмого года...»

Этим «восьмым годом» их совместной жизни был как раз 1846 год.

Для того, чтобы правильно оценить и понять третий отрывок из «Истории», необходимо его сопоставить с изображением кульминационного момента окончательного морального разрыва между героиней и героем в «Лукреции Флориани», а для этого подробно ознакомиться с этим романом. При этом надо твердо запомнить, что роман этот начал печататься уже 25 июня 1846 в «Courrier Français» и окончился там в этом же году. Следовательно, и тот действительный эпизод, который изображен