иным предлогом, вымогать то небольшие, а то и крупные суммы у Жорж Санд, и она, едва через несколько недель после только что упомянутого письма к Морису, пишет 18 июня девице де Розьер, что «Бро опять тянут деньги». Пока дело, к счастью, этим ограничилось, и, после нескольких новых усовещаний и денежных уступок, Бро оставили в покое и дочь, и Жорж Санд.

К сожалению, в самой семье Жорж Санд не все относились хорошо к Огюстине. Соланж, уже подростком свысока относившаяся к Огюстине и даже, как избалованный ребенок, слегка «тиранившая» ее, и почитавшая себя «аристократкой» и «баронессой», а Огюстину плебейкой, – теперь просто невзлюбила ее и стала постоянно к ней то придираться, то вымещать на ней свое дурное настроение. Мало того, она стала относиться к Огюстине с нескрываемой враждой.

Жорж Санд тщетно пыталась улаживать эти столкновения, но увы, это послужило лишь поводом к столкновениям с Шопеном, который тоже не только не взлюбил Огюстину, но просто терпеть ее не мог, и всякий раз при этих столкновениях принимал сторону Соланж, хотя бы она была явно неправа.

Морис же, столько же из вражды к Шопену, сколько из расположения к Огюстине, тотчас же восставал против Шопена и за Огюстину.

Словом, получалась домашняя неурядица, весьма плачевная и весьма сложная, которая все обострялась, и наконец, приняла характер поистине трагический и сделавший общую семейную жизнь невыносимой.

Впоследствии Бро попытались набросить тень на отношения Мориса к Огюстине и устно и печатно уверяли, что у Мориса будто бы с ней был роман, которому-де покровительствовала М-м Санд. Но Жорж Санд категорически по этому поводу высказала, что одно время она действительно «очень мечтала, видя дружбу Мориса и Огюстины, поженить их, но они, к сожалению, были совершению равнодушны друг к другу в смысле настоящей любви и, зная друг друга с детства, относились друг к другу, лишь как товарищи игр» или брат и сестра. Тем более, что Морис питал тогда несчастную любовь к одной знаменитой артистке.[584] К сожалению, нашлись люди, гораздо более близкие к Жорж Санд, чем Бро, которые постарались оклеветать эти простые отношения и тем нанести жестокую рану, но не доброму имени Огюстины, а материнскому сердцу Жорж Санд.[585]

Это произошло, однако, уже годом позднее, когда один громовой удар за другим обрушились на голову Жорж Санд, а летом 1846 г. только все копилось в воздухе электричество, струны натягивались, происходили постоянные стычки, споры, ссоры, объяснения и примирения, уговаривания и натравливания одних на других. Нервы у всех были более или менее неестественно натянуты.

Жорж Санд, например, вдруг решилась расстаться со своей старой горничной Франсуазой, свадьбу которой за три года перед тем так торжественно праздновала и которую называла «ангелом» и «своим сердечным, истинным другом». Эта внезапная отставка чрезвычайно поразила Шопена, для которого, при его обостренной чувствительности, всякая перемена домашнего персонала всегда была истым наказанием.[586] А в данном случае немилость, постигшая Франсуазу и старого садовника Петра, из которых первая прожила в доме 21 год, и дочь которой, Люс, крестили в один день с Соланж, с детства с ней неразлучной, а второй прожил в доме 40 лет, поступив еще при бабке Жорж Санд, – казалась и непонятной, и ничем не оправдываемой. Он считал, что это все дело рук Огюстины и Мориса, и, сообщая об этом событии знавшей обоих старых слуг сестре Людвиге, язвительно прибавляет: «Дай Бог, чтобы новые лучше нравились сынку и кузине».[587]

Жорж Санд же удивлялась удивлению Шопена и писала об этом м-ль де Розьер в упомянутом уже неизданном письме, от 18 июня 1846 г.:

«...Я прогнала Франсуазу, а она сделала мне сцену, как пуассардка. Шопен в ужасе от этих запоздалых с моей стороны мер строгости. Он не понимает, как можно не переносить всю жизнь то, что переносила двадцать лет. А я говорю, что именно потому-то, что переносила это двадцать лет, и следует, наконец, от всего этого отдохнуть...»

Нам кажется, что такие внезапные «меры строгости» в адрес женщины, которой Жорж Санд всего за два года трогательно посвятила «Жанну», и которую считала «ангелом», явились результатом просто накопившегося от целого ряда неприятностей и огорчений нервного напряжения и раздражения.

Осенью опять предприняли целый ряд небольших поездок и пикников по окрестностям, ездили в Шатору провожать Делакруа и встречать Араго, ездили на берега Крезы. Потом затеяли в Ногане живые картины, костюмировались, разыгрывали всякие шарады, маленькие импровизированные балеты, которые мало-помалу приняли характер настоящих театральных импровизированных представлений, вроде итальянской commedia dell’arte, и положили основание ноганскому театру, сыгравшему такую важную роль в творчестве Жорж Санд. Об этих домашних балетах писательница так впоследствии рассказывала в статье о «Марионетках», вошедшей в последний том ее сочинений, озаглавленный «Последние страницы»:

«Все началось с пантомимы, и это было изобретение Шопена. Он сидел за фортепьяно и импровизировал, в то время как молодежь разыгрывала мимические сцены и танцевала комические балеты. Можно себе представить, насколько эти прелестные и удивительные импровизации возбуждали головы и развязывали ноги нашим актерам. Он управлял ими по своей воле и заставлял переходить по своей фантазии от смешного к строгому, к шутовскому, торжественному, грациозному или страстному. Изобретались костюмы, чтобы поочередно играть несколько ролей. Едва только этот художник видел, кто появляется, как тотчас же чудесно приноравливал свою тему и размер к характеру костюма. Это повторялось в течение трех вечеров, а затем великий музыкант уехал в Париж, оставив всех нас возбужденными, экзальтированными и решившимися не дать потухнуть той искре, которая всех нас наэлектризовала»...

В этих пантомимах, разыгрывавшихся главным образом Морисом, Ламбером, Соланж и Огюстиной, заставляли участвовать и гостивших в Ногане приезжих, например, Луи Блана и Эм. Араго, который был так захвачен этим общим потоком веселья, что все письма после отъезда его из Ногана полны разных шутливых обращений и веселых воспоминаний по адресу «королевы и акробатки» и других действующих лиц этих представлений. Отголоском пребывания Араго в 1846 г. в Ногане является посвящение ему «Пиччинино», который Жорж Санд тогда писала, который появился в печати в следующем году, и под заголовком которого стоит: «Моему другу Эммануэлю Араго в воспоминание о вечере в семейном кругу».

Точно также и Луи Блан долго еще спустя, даже и в самый разгар событий 1848 года, продолжал вспоминать об исполнении Соланж и Огюстиной ролей «M-lle Galley» и «M-lle de Graffenried» в какой-то пантомиме, и даже так и называл обеих барышень в письмах