Шрифт:
Закладка:
– Но это замечательно, Хильда, – сказал обрадованно Дэвид.
– Да, не правда ли? – Теперь в ее голосе уже не было сарказма, она говорила просто и искренне.
– Значит, вам нравится ваша работа?
– Я ее люблю, – ответила она с неожиданной силой. – Я только ею и живу.
«Так вот что ее изменило», – инстинктивно подумал Дэвид.
И как раз в эту минуту Хильда подняла глаза и каким-то почти сверхъестественным чутьем угадала его мысли.
– Я вела себя гнусно, не так ли? – сказала она спокойно. – Гнусно по отношению к Грэйс, к тете Кэрри, ко всем, – и к себе самой тоже. Пожалуйста, хоть на этот раз не спорьте со мной! Сегодняшний мой визит – попытка загладить прошлое.
– И я надеюсь, что вы этот визит повторите.
– Вот это мило с вашей стороны. – Хильда слегка покраснела. – Скажу вам откровенно: у меня в Лондоне ужасно мало друзей. Ужасно мало. Я слишком замкнутый человек. Не умею сходиться с людьми. Но вы мне всегда нравились. Только не поймите меня превратно – я глупостями не занимаюсь. Ни-ни! Я только хотела сказать, что, если вы согласны, мы могли бы иногда встречаться и состязаться в остроумии.
– Остроумии! – воскликнул Дэвид. – Да у вас его ни на грош не имеется!
– Начинается! – сказала в восхищении Хильда. – Я знала, что мы с вами найдем общий язык.
Дэвид стоял спиной к огню, засунув руки в карманы, и смотрел на нее:
– Я собираюсь ужинать. Какао и сухари. Не поужинаете ли вы со мной?
– Поужинаю, – согласилась она. – А какао вы варите в сковородке?
– Вот именно, – подтвердил он и ушел на кухню.
Хильда из комнаты слышала его кашель и, когда он вернулся, спросила:
– Отчего вы кашляете?
– Обычный кашель курильщиков плюс немного германского газа.
– Вам следовало бы полечиться.
– А вы, кажется, говорили, что вы хирург?
Они поужинали какао с сухарями. Болтали и спорили. Хильда рассказывала о своей работе в операционной, о женщинах, ложившихся под ее нож. Дэвид немного завидовал ей: вот это настоящее дело, истинная помощь страдающим людям.
Но Хильда усмехнулась:
– Я не филантропией увлекаюсь, а техникой дела. Это своего рода прикладная математика, требует хладнокровного обдумывания. – Она помолчала и прибавила: – А все-таки эта работа сделала меня человечнее.
– Это еще вопрос! – возразил Дэвид. И они снова начали поддразнивать друг друга.
Потом речь зашла о его предстоящем выступлении в палате. Хильда говорила об этом с интересом и увлечением. Дэвид изложил ей план своей речи, она его резко раскритиковала. Вечер прошел очень весело и совсем так, как в старые годы.
Пробило десять часов. Хильда поднялась.
– Вы непременно должны меня навестить, – сказала она. – Я варю какао гораздо лучше, чем вы.
– Приду. А насчет какао – не верю.
Возвращаясь домой в Челси, Хильда с радостным чувством говорила себе, что все было очень хорошо. А ведь ей пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы пойти к Дэвиду. Она боялась, что ее поступок может быть истолкован Дэвидом неверно. Но этого не случилось. Дэвид был для этого слишком умен, слишком чуток. И Хильда была довольна. Хильда была прекрасным хирургом, но не слишком тонким психологом.
В день выступления Дэвида она поторопилась купить вечернюю газету. Речь его была отмечена – и отмечена благосклонно. Утренние газеты отзывались о ней еще одобрительнее. «Дейли геральд» посвятила ей полтора столбца, и даже в «Таймс» снисходительно похвалили искренность и убедительное красноречие нового члена палаты, депутата от Слискейла.
Хильда пришла в восторг. Она подумала: «Непременно позвоню ему, непременно!» И, перед тем как обходить палаты, позвонила по телефону Дэвиду и тепло поздравила его. Из телефонной будки она вышла довольная. Пожалуй, даже немного подозрительно сияющая… Но ведь речь была замечательная! И разумеется, только речь Дэвида ее и интересовала.
XI
Артур стоял у окна конторы, глядя на толпившихся во дворе шахтеров. Толпа во дворе вызывала мучительные воспоминания о локауте 1921 года, этом первом конфликте с рабочими, первом из целого ряда конфликтов, в которые его втянули и которые окончились всеобщей забастовкой в 1926 году.
Артур провел рукой по лбу, словно отгоняя воспоминания об этой бессмысленной борьбе. К счастью, все кончилось, забастовка прекращена, люди вернулись в шахту. Вот они толпятся во дворе, все напирая и напирая на будку табельщика. Они не просили работы, а безмолвно вопили о ней. Это было написано на их лицах. Работы! Работы! Любой ценой! Стоило взглянуть на эти застывшие лица, чтобы увидеть, какую блестящую победу одержали шахтовладельцы! Рабочие были побеждены. В глазах у них светился панический страх перед голодной зимой. На каких угодно условиях, за какую угодно плату, только бы дали работу! Они напирали, работая локтями, проталкиваясь к навесу, где за загородкой стоял Гудспет подле старика Петтита, раздавая рабочим номера и внося их фамилии в ведомости.
Глаза Артура неотрывно следили за этой процедурой. Рабочие подходили по очереди, Гудспет пристально оглядывал каждого, взвешивал мысленно «за» и «против» и, посмотрев на Петтита, кивал головой. Кивок означал, что все в порядке, – рабочий принимался на работу. Ему вручали номер, и он проходил мимо загородки, как душа, допущенная в рай, проходит мимо трона Судии. Удивительное выражение было на лицах тех, кого принимали на работу: неожиданное просветление, судорога глубокого облегчения, молитвенная благодарность, благодарность за то, что их снова допустили в мрак преисподней, в «Парадиз».
Принимали, однако, не всех – о нет! – ибо работы на всех не хватало. Ее могло бы хватить, если бы работали по шести часов в смену. Но ведь Закон и Порядок – эти силы, направляемые правительством и поддерживаемые британским народом, – восторжествовали, одержали блестящую победу, так что смена была восьмичасовой. Ну да все равно, пускай восемь часов, все что угодно, любые условия – только дайте работу, ради бога, работу!
Артур хотел отойти от окна – и не мог. Лица рабочих удерживали его, особенно одно лицо – Пэта Мэйсера. Артур прекрасно знал Пэта. Он знал, что это ненадежный рабочий. Он опаздывал, а по понедельникам и совсем не выходил на работу, пил… И видно было, что Пэг это сознает. Сознание, что он недостоин получить работу, читалось на физиономии Пэта вместе с желанием ее получить, и борьба этих двух чувств вызывала томительное беспокойство, которое жутко было видеть. У Пэта было такое выражение, какое бывает у собаки, которая ползет на брюхе, чтобы получить кость.
Артур
