фигура пленного австрийского или немецкого офицера, великолепно одетого, со всеми атрибутами и достоинствами, полагающимися офицерскому званию. Противно и в то же время обидно было смотреть на этих офицеров. Они – пленные – имели право ходить, как им хотелось, а нам, у себя же, – это было запрещено, даже преследовалось. В том мы видели несуразность идеи. Раз были провозглашены и приводились в исполнение крайние лозунги, даже об уничтожении всего лучшего («и лучшего из них убей»), то почему это касалось только русских, почему правительство Лейбы Бронштейна и Ульянова объявило войну только русским офицерам, а австрийцам и германцам, врагам нашим, разрешило даже ходить в обыденной форме. При этой мысли становилось ясно, что правительство немецких шпионов Ульянова и Бронштейна ничего общего с русским народом не имело, раз оно оставляло врагов наших в покое, а уничтожало именно тот элемент, который еще хотел и готов был сопротивляться врагу. Это был, очевидно, наказ шпионам, а они за высокую мзду исполняли его пока что в точности. Русских офицеров бей, а немцев и австрийцев не трогай! Следовательно, наша борьба с ними была необходима, и сознание этого только увеличивало желание как можно скорее вступить с большевиками в борьбу.

Пароход медленно отошел от пристани. Опять я был на Волге-матушке, опять слышу этот старый знакомый стук больших колес, внизу разбегавшуюся и шумную торопливую воду с гребнями клокочущих волн, но все это было уже другое, все это только больно напоминало давно минувшие годы, когда мы с другим чувством и совсем в другом настроении плавали по той же самой Волге-матушке, наслаждаясь ее дивными берегами, особенностью ее прибрежных городов, игрой огней, отражавшихся после наступления темноты длинными странными лучами на поверхности воды. Теперь уже не было ни того чувства, ни того настроения. Красная звезда со страшными, кровавыми лучами висела над нами, и наши думы, все наши помыслы были направлены к тому, как бы скорее добраться до армии и скорее вступить в борьбу с поклонниками этой отвратительной красной звезды.

Сперва мы устроились в общем помещении 3-го класса, но часа через три после отхода нам была предоставлена каюта на 4 человек, так что нам удалось отделиться от публики. Ехать было скучно, старались не выходить из каюты, дабы не мозолить глаза и случайно не выдать себя. Потемкин и Амелунг ехали отдельно от нас во 2-м классе. Буфета не существовало, раздавали лишь кипяток, да и то только в определенное время.

6 мая в 2 часа дня мы пришли в Царицын. Здесь кипела советская жизнь: на улицах было много народу, гудели трамваи и автомобили, ездили и кричали извозчики; магазины, лавки, рестораны все еще были открыты и торговали.

Мы не сразу пошли в город, так как ожидали возвращения полковника Амелунга, ушедшего к агенту армии узнать некоторые подробности о ее местонахождении и судьбе. Когда он вернулся, мы с пристани сперва отправились на вокзал, чтобы ознакомиться с расписанием поездов. На вокзале Потемкин нам приказал разойтись по парам в город, чтобы не болтаться вместе, и собраться снова на вокзале к 5 часам вечера. За это время Потемкин должен был решить, с каким поездом и куда нам ехать дальше. Мы разошлись. Чегодаев и я поехали к Волге на трамвае и зашли в маленькое кафе выпить кофе и вместе с тем подождать и как-нибудь убить время до 5 часов. Чувство было очень неприятное. По улицам шаталось много красных офицеров, довольно прилично одетых, красноармейцев и матросов, что невольно нас пугало. Проходя потом мимо лазаретов, мы видели много раненых. Мысль, что они могли быть доставлены с фронта нашей армии, заставляла сердце наше биться тревожнее и сильно напрягала нервы. Около собора были расставлены разных калибров орудия, взятые, очевидно, в боях с белыми, и, проходя мимо, мы невольно подумали, не наши ли это?

К 5 часам вечера мы собрались на вокзале. Когда мы вошли в помещение, теперь уже бывших 1-го и 2-го классов, мы встретили всех наших в полном сборе. Потемкин сразу поднялся и, проходя мимо нас, на ходу, почти шепотом, сообщил, что решено ехать поездом в 8 часов вечера на станцию Миллерово.

– Возьмите сейчас же в кассе 3-го класса билеты до Миллерово, – сказал он и быстро отошел в сторону.

Красенский и Векслер сидели в противоположном углу залы и ели какой-то борщ. К нашему большому удивлению, на этом вокзале действовал еще буфет, но на столах уже не было скатертей, посуда была самая простая, без всякого намека на какое-либо изящество, а пол изобиловал всяким мусором и грязью. Совсем по-демократически – плюй куда хочешь, загрязняй пол бумажками и окурками, все во славу поднявшего голову пролетариата. Неизвестно, какими были мы буржуями в это время, разве что полностью отсутствовало хамство.

Билеты были взяты, но их нам выдали только до станции Кривомузгинская, последней по эту сторону Дона.

– Дальше, – сказали нам, – пока ехать нельзя, путь прерван.

Это показалось странным, но в сердце родилась надежда и вместе с тем увеличилась тревога за дальнейший успех нашего путешествия. Когда мы проходили по платформе, мы заметили стоявшего в дверях станции пьяного матроса Черноморского флота, рассуждавшего о том, что, дескать, погибла советская республика. «Жаль мне, товарищи, – говорил он, – нашей пролетарской республики, душевно жаль Советов, погибло все это, потому что нет настоящих работников, нет людей, могущих умереть за эту власть…» и т. д. Мы не дослушали, а прошли дальше, не останавливаясь. Но эти слова подбодрили нас. Значит, борьба не прекратилась, и большевикам, очевидно, сейчас неважно, где-то на них нажимают.

Когда стемнело, мы с Чегодаевым заказали себе обед, который съели с большим аппетитом, так как уже с Астрахани горячей пищей не питались. Остальное время провели в томительном ожидании отхода поезда. Часов около 8 вечера к нам подсели две молоденькие дамы, которым мы уступили место, так как зал переполнился пассажирами. Дамы, как они нам сами признались, только что приехали со станции Кривомузгинская, потому что дальше их не пустили из-за каких-то бродящих в том районе банд. Когда они узнали, куда мы едем, они пришли в ужас.

– Что вы, – говорили они, – разве можно ехать туда? На том берегу Дона бродят калмыки со своими офицерами и если не расстреливают, то во всяком случае порют и избивают нагайками. Все равно вас дальше хутора Калача не пустят, а если и попадете на тот берег, то рискуете быть битыми. Бросьте эти мечты и езжайте обратно.

– Да кто же эти калмыки и их офицеры, –