Он отогнал вставшую перед глазами картину: Тристе загоняет Матола в кента, пальцами давит его глотку, а губами прижимается к губам, проталкивая его во врата. И еще одну: Тристе стоит под аркой туннеля, криком затмевая солнце.

Она подняла голову. Слезы на щеках отразили огонь светильника, отчего казалось, что девушка плачет огнем.

– А кто я? – прошептала она с вызовом и отчаянием.

Каден не нашел ответа, и тогда впервые выступил вперед Киль, присел рядом с Тристе и внимательно всмотрелся в ее лицо.

– Расскажи мне все, – сказал он. – С самого начала.

– Зачем?

– Затем что ты хочешь узнать правду, – ответил кшештрим. – Я давно живу и знаю больше тебя.

Тристе бросила взгляд на Кадена, снова уставилась на Киля, и слова полились с ее губ, как капли через кромку Умберского пруда в Костистых горах, – не остановить и не вернуть, будто их тянет сила, древняя и могучая, как сама земля. Киль слушал внимательно, с неподвижным лицом, и только кивал, когда Тристе запиналась. Она описала все: бегство через горы, прочитанную ею надпись в Ассаре, свое невероятное проникновение в кента и убийство Экхарда Матола – вплоть до полного уничтожения стражи Адива.

– Со мной что-то не так, – сорванным голосом заключила она. – Какая-то страшная поломка.

Она сумела сдержать свои горе и ужас, но Каден слышал их за ее тихим голосом – спрессованная неподъемная тяжесть рвалась наружу.

– Я знаю всякое, – добавила она. – Чего не должна знать. И могу такое…

Не договорив, она уставилась за окно.

Киль покосился на Кадена.

– Замечательная история, – заметил он. – Небывалая.

– Я лич, – сказала Тристе, замыкая круг тем, с чего начала.

– В этом почти нет сомнений, – согласился Киль. – Этим можно объяснить твою способность не отстать в горах от Кадена и Тана, не говоря уже о недавнем случае, когда ты удержала сотни тонн камня. И не просто лич, но чрезвычайно могущественный.

Тристе беспомощно кивнула, но Киль снова заговорил:

– Но это не все.

– Обычный лич не мог бы пройти в кента? – задумчиво спросил Каден.

Киль, помедлив, кивнул:

– Нет. Я о таком не слышал. – Он повернулся к Тристе. – Что ты чувствовала, проходя во врата?

Та свела брови:

– Я была в ужасе. Каждый раз. Ужас и растерянность.

Киль кивнул:

– Врата должны были тебя уничтожить.

– И еще языки, – напомнил Каден. – Ты их не в храме выучила.

Тристе слабо покачала головой:

– Мне хотелось так думать, но… нет. – Она замолчала, вглядываясь в пустое небо круглыми и блестящими лунным светом глазами. – Как будто там… другая.

– Другая? – прищурился Киль.

Она поморщилась, перебирая невысказанные слова.

– Кто-то… во мне. Это она прочла надписи в Ассаре.

– И она говорила с Матолом, когда сломала ему руку в Мертвом Сердце, – добавил Каден; он вызвал в памяти слова девушки. – «Замкну слух для твоих криков, и обширное озеро моей милости иссякнет, обратившись в сухую пыль».

Тристе содрогнулась.

– Помнишь, как ты это сказала? – наседал он.

– Не… – Она запнулась. – Не знаю. Это как забывшийся сон.

– Это не твои слова, – отметил Киль. – Другое строение фраз, другие метафоры.

Взгляд Тристе метался по лицам мужчин.

– Что же это? Как я могу быть не собой?

Каден покачал головой. Хин отвергли бы этот вопрос, сказав, что он алогичен в самой основе. Ошибочными были сами понятия «я» и «собой», они обозначали иллюзию, кратковременное сочетание ощущаемого и воспринимаемого, лишенное ядра, неразделимой сущности. Однако же именно связность этой иллюзии делала ее столь правдоподобной и убедительной. Могло ли «я» Тристе измениться, раздробиться?.. О таком монахи не говорили.

– Это другая… ипостась, – осторожно подбирая слова, заговорил Киль, – которая, видимо, проявляет себя в определенных условиях.

Он стал отсчитывать на пальцах:

– Бегство через горы. Атака в Ассаре. Твое нападение на Матола. Каждый раз в самых напряженных обстоятельствах.

– Как будто мой разум ломался, – сказала она. – Как будто что-то его ломало.

Киль кивнул, но Каден не согласился.

– Сломать – означает отделить часть от целого, – сказал он, взмахом руки обозначив все тело Тристе. – А ты ничего не утратила. Ты цельная личность. И то, что Киль назвал другой ипостасью, не похоже на другую сторону тебя. Она была гневной и уверенной. И очевидно, обладала собственной памятью, собственными способностями. Может, в чем-то вы и сливаетесь, но каждая из вас выглядит неделимым целым. Словно в твое тело подселилась иная душа.

Подумавши, Каден сам не поверил бы своим словам, но у Тристе уже загорелись глаза.

«Кто она?» – мысленно гадал Каден.

– Едва ли ты узнаешь, – покачал головою Киль. – Может быть, что-то от нее к тебе и просочилось, но не так много, чтобы запомнить или понять.

Тристе сжала губы.

– Спросите ее, – велела она.

Каден опять покачал головой.

– В Сердце они того и добивались, – сказал он. – Потому тебя и мучили. Матол раз за разом выспрашивал, кто ты, а в ответ получил только сломанную руку.

– Однако Матол был врагом, – напомнил Киль. – И Тан был врагом. Может быть, с нами она поговорит? С тобой?

– Хорошо, – хмуро согласился Каден. – В следующий раз, когда она… проявится, я спрошу.

– Сейчас, – угрюмо и твердо объявила Тристе.

– Не получится, – возразил Киль. – Ты не сможешь ее вызвать.

– Смогу.

Выхватив нож из-за пояса Кадена, Тристе приставила его к своему животу:

– Я смогу.

Каден с Килем не успели опомниться, как она вогнала острие себе в тело – медленно, но неуклонно, – и ткань платья, и кожа раздавались под нажимом. Лицо девушки свело болью, Каден потянулся к ней, но Киль его удержал.

– Выходи, сука! – хриплым сдавленным голосом бросила Тристе. – Вылезай, гадина!

– Она убьет себя!

Все тело Кадена натянулось тетивой.

– Это ее разум, – сказал Киль, – и ее тело. Ей решать.

Каден колебался. Нож на дюйм уже скрылся в теле, кровь проступила на платье, пропитала грубую ткань. Губы потемнели, как ночь, она закатывала глаза, но побелевшие пальцы не выпускали ножа и медленно, неумолимо давили.

«Конец, – подумал, ужасаясь своему бездействию, Каден. – Это конец».