Шрифт:
Закладка:
И сказал сыроежковый Иезекииль:
«Вот я видел, как в плоть облекается гниль,
В чащах правды под ёлками греясь»…
Над болотом яснела и хмурилась мгла,
Между кочек в чернике, краснея, росла
Сыроежка, лучась и надеясь.
Ровесник Веденяпина Алексей Кубрик (1959–2024) был редким автором, сочетавшим стихи безукоризненно классической выучки («Я живу, как будто жил с тобой всегда, / забывая, что не властен над бедой. / Там, где к небу пробирается вода, / даже твердь небес становится водой») с расшатанным постконцептуалистским формальным экспериментом. Это проявлялось и на уровне субъекта, и на уровне графики:
Изо всех доставших меня светил
что-то облаком
ночь
под себя семенит дарами
потому что не умер
потому что не уходил
не ступил от звёзд пустоты ни шагу
и сучишь от гордости тронутыми словами
Горизонная вера
Если тиран так щедр
Одномерной природе
чудится исчезая
щурится утро на заготовленный кедр
и подымается вышек стая
Много лет преподававший историю литературы и творческое письмо, Кубрик был близок к более молодым авторам (скажем, он упомянут в стихотворении Анны Логвиновой: «Мокрые граждане разных республик, / мокрые жители ста городов. / В дождь мне всегда вспоминается Кубрик: / чёрные церкви зонтов»); среди его учеников – такие разные поэты, как Мария Алёхина, Денис Крюков и Степан Бранд.
Элегический тон Гандлевского, Кенжеева, Гандельсмана продолжает и сегодня сказываться в поэзии таких авторов, как Глеб Шульпяков, Ербол Жумагулов, Александр Стесин, Евгений Никитин (последний, впрочем, в 2010-е пережил серьёзную трансформацию, из его стихов ушла медитативность, на её место пришла суровая констатация фактов). Важнейшими собеседниками авторы «Московского времени» были для русскоязычных поэтов Украины – Александра Кабанова (р. 1968), в чьей поэзии 2000–10-х чувствительность постепенно уступала место жёсткости («А вокруг – не ля-ля тополя – заливные поля, / где пшеница, впадая в гречиху, наводит тоску, / где плывет мандельштам, золотым плавником шевеля, / саранча джугашвили – читает стихи колоску»), и Бориса Херсонского (р. 1950), работающего в нескольких манерах: это и трезвый, сюжетный верлибр, и регулярный стих с расшатанной, восходящей к Бродскому ритмикой. Вышедшая в 2006 году книга Херсонского «Семейный архив» стала большим литературным событием – и одним из ранних примеров новой поэтики идентичности. Поэт рассказывает историю своего рода, рисует портреты дальних и близких предков («Еврейский техникум. Здесь Соломон и Надя / учат подростков разным наукам на идиш. / С работы приходят поздно. Гремит посуда. / Едят, уставясь в тарелку, друг на друга не глядя. / Он, не решаясь спросить: "За что ты меня ненавидишь?" / Она, не решаясь сказать: "Любимый, уйди отсюда"») – и восстанавливает тем самым несколько пластов истории: еврейской, украинской, одесской, дореволюционной, советской.
Верными пристанищами для поэтов, продолжавших и обновлявших элегическую традицию в 2000–10-е, стали два издательства – «Русский Гулливер» Вадима Месяца и Андрея Таврова и «Воймега» Александра Переверзина. Многие стихи, напечатанные здесь, убеждают, что магистральная постакмеистическая традиция по-прежнему жива:
Просто квартира, где с детства знаком
говор курящих под утро,
и помещение, как сквозняком,
их разговором продуто.
Край, где живут и отходят ко сну
(здесь, на краю балансируй);
где придвигаешь поближе к окну
кресло своё. В бело-синий
смотришь просвет, непостижный уму
и протяжённый незримо.
Всё придвигаешься ближе к нему,
не сокращая разрыва.
Александр Стесин
…В попоне сама лошадиная смерть,
животная старость.
О счастье не плакать и думать не сметь
«о, сколько осталось».
Осталось на семечки – птицам в пыли.
В пыли и останки.
Когда-то читали, забыть не могли:
мустанги, мустанги.
Мария Маркова
Диапазон «Русского Гулливера» и «Воймеги», впрочем, не ограничивался регулярным стихом: там публиковались и книги таких продолжателей традиции русского свободного стиха, как Валерий Земских (р. 1947) или Андрей Василевский (р. 1955).
Звуковая, просодическая сторона формального стиха в последние десятилетия не просто никуда не делась (вопреки опасениям противников верлибра) – её возможности только расширялись. На работе со звуком, паронимической аттракцией, объединяющей элементы описываемого мира, построена поэзия Хельги Ольшванг (р. 1969), Михаила Гронаса (р. 1970), Евгении Риц (р. 1977), которые оставались верны этой поэтике в 2000–10-е:
Близится снег.
«Скоро тебя заберём»
плакатным пером
у третьей московской
мама надписью машет при всех.
Скоро обход. Облаков за рукой
на стекле, переправа.
Обещанье маячит. Пора бы.
Шуба с воздетым лицом.
Указательным если коснуться, огромным,
упадёт ли? Почувствует? Синь за стеклом.
Нимб
мохеровый, «…бя заберём», невесом.
Хельга Ольшванг
Про известные вещи – лучше бы на бегу,
Как будто роняя разноцветные «не могу»,
Как будто поверив,
Что бедность – это порок,
Но никому ещё не поведав,
Что Бог – это порог.
А лучше бы мы думали,
Что Он – вот это окно,
Через которое можно увидеть,
А не только войти дано.
Как давно
Это было –
Минус одиннадцать, и метро
Распахивает гостеприимное, длинное нутро,
И утро
Оказывается мудреней
Всех не прошедших дней.
Евгения Риц
Небо, на небе ещё одно небо,
И небо над ним.
Глядя на них, и я становлюсь не одним.
Не одним, так другим.
Не всё ли равно, двойное дно надо мною
Или оно одно?
Михаил Гронас
Русскоязычная «звуковая» поэтика 1990–2000-х существовала между полюсами. На одной стороне была поэзия подчёркнуто игровая, комбинаторная; настоящие мастера такой поэзии, словесных игр, анаграмм, палиндромов, «заикалочек» – Дмитрий Авалиани (1938–2003) и Герман Лукомников (р. 1962): «Удавы, / Куда вы?», «А во сне-то вас нет» и т. д. Близки к этому полюсу тексты украинского двуязычного поэта Аркадия Штыпеля (1944–2024), впрочем не отказывающегося от субъектной лирики:
Лоб! лоб!
залоснившийся сугроб,
взмокнув, выкруглясь, твердея –
кумпол! Голая идея
лба… Гляди, не натекло б –
тает! – руки, ноги, шея,
обмирает: кто я? где я? –
вытекает: из-под глыб –
слякоть! – талый тулов змея,
чешуя немытых рыб…
Именно Штыпелю, кстати, принадлежит ушедшее в народ четверостишие: «Помнишь – / траурная музыка, / стрижка "полубокс". / У России
