мед возил продавать в здешнее местечко. Или, коли хотите, городок. Называется Чоу, по имени парня, который тут когда-то жил. Он, значит, помер, а свиньи его сожрали. Прям у себя в загоне: стоял, выливал свиньям помои — и хлоп, а они его потом растащили по всем углам. На том самом месте выстроили лавку, а название так и пристало. Гимет возил мед в эту лавку, и, хоть сам был дерьмом, мед у него получался первостатейным. Сейчас бы хоть каплю такого. Темный, ароматный, слаще любого сахара. Потому, кроме прочего, ему многое сходило с рук. Убийства и все такое людям не по нраву, но уж мед-то любили все.

— Так о чем рассказ? — подал голос Билл.

— Не нравится рассказ, — сказал Хрыч, — посиди подумай, как по твоей шее придется веревка. Это тебе уж точно займет мысли, умник.

Билл хмыкнул и отвернулся к стене, будто рассказ его совсем не занимал.

— Да, так вот, как ты мед ни люби, конец рано или поздно наступит. Случай вышел с той девчонкой, Мэри Линн Тушу. Полукровка она была, наполовину индианка и красотка на загляденье. Волосы как смоль черные, такие же глаза, а личико точь-в-точь как у актерок на карточках. Ростом всего пять футов, а волосы едва не до земли. Отец ее умер от оспы. Да и мать часто болела. Вязала, значит, веники из соломы с прутьями и торговала понемногу, садик завела и поросенка. Когда это случилось, Мэри Линн было лет тринадцать или четырнадцать — не старше.

— Начал рассказывать — не топчись на одном месте, — сказал Билл.

— Интересно, стало быть? — спросил Хрыч.

— А есть выбор? — сказал Билл.

— Давай, — сказал Джебидайя. — Рассказывай о Мэри Линн.

Хрыч кивнул.

— Гимет ею соблазнился. Приметил ее, когда та принесла материны веники в лавку. Подстерег ее, схватил и, как девчонка ни визжала и ни брыкалась, бросил поперек седла будто куль с мукой. Хозяин лавки, Мак Коллинз, пробовал его образумить. Вроде сказал, мол, так нельзя. Но не особо напирал, как я слышал, да как его судить? С Гиметом связываться опасно. В общем, Гимет ему в ответ: «Дай ее матери большой кувшин меду. Скажешь, за дочку. Там, глядишь, я еще один пришлю, коли мясцо здесь и вправду нежненькое». С этими словами хлопнул Мэри Линн по заду и ускакал.

— Вот этот малый мне по вкусу, — заметил Билл.

— Я уже сыт тобой по горло, — сказал Джебидайя. — Прикрой рот, пока я не почистил его револьвером.

Билл сверкнул глазами, но ответный взгляд Преподобного был таким же зловещим и хмурым, как дула хрычовской двустволки.

— Конец у истории мрачный, — продолжал Хрыч. — Гимет привез ее к себе и попользовал на все лады. Столько раз, что едва не замучил до смерти, пока не выпустил или не напился до того, что та сама сбежала. За время, пока брела до города по Кладбищенской дороге, бедняжка настолько истекла кровью, что дома лишилась чувств и на другой день умерла. Больная мать тогда поднялась с постели и на муле поехала к кладбищу. Как уже сказано, мать была индианкой, знала обычаи предков и о тех старых богах, хоть вовсе не индейских.

— Она знала знаки, что рисуют на могильной земле. Всего мне не известно, но вроде отыскала она одну старую могилу и исполнила обряд, а в конце перерезала себе горло прямо на могиле, так что кровь впиталась в землю и нарисованные там знаки.

— Какая ей с того польза, не пойму? — сказал помощник.

— Может, никакой, но люди сочли иначе, — ответил Хрыч. — Случай всех в городке всколыхнул, и, собравшись, люди решили пойти и вздернуть Гимета либо пристрелить, короче, разделаться с ним. Пришли к хижине и нашли у нее Гимета. Его глаза были вырваны или высосаны, кожа с головы содрана — остался лишь голый череп и чуток волос. Грудь спереди разодрана, а что было внутри, исчезло, остались одни кости. Его пчелы, значит, собрались там в рой и вроде как летали за медом. Жужжали в груди, во рту, в пустых глазницах, в носу — вернее, где они были раньше. Думаю, переверни его да спусти штаны, вылетали бы из задницы.

— Тебя то есть с ними не было? — спросил Билл. — Ты все это слышал от людей?

— Я тогда струхнул из-за Гимета — вот в чем дело, — сказал Хрыч. — С той поры наказал себе не праздновать труса. Нужно было тогда пойти со всеми, но чего уж. Подох он, в общем, а пчелы так при нем и остались. От всего этого толпа взбесилась. одежду с него содрали, привязали за ноги к лошади и проволокли через ежевику, а пчелы так и жужжали вокруг. Не очень по-людски, но, окажись я с ними да зная, что он сотворил, тоже, поди, взбесился бы. Оставили его на кладбище гнить, а мать девчонки забрали схоронить в другом месте, как положено. Но прошло несколько ночей, и Гимет объявился. Говорили, бродил ночью при полной луне, вот как сейчас. Кто его встречал, рассказывали, что он прыжками несся по обочине, норовил схватить лошадь за хвост и повалить вместе с седоком, а то и заскочить сзади на спину. С пчелами, значит, внутри. Черные, как мухи, и злые, они вылетали из него и вились вокруг. А хуже всего, что много людей на той дороге пропало. Гимет, стало быть, их сцапал.

— Дерьмо собачье, — сказал помощник. — Не в обиду, Хрыч. Ты меня приютил, накормил, спору нет. Но чтобы призрак бегал за путниками… Не верю я в эти сказки.

— И не надо, — сказал Хрыч. — Кто тебя заставляет. Можешь не верить. Да и какой там призрак. Мать девчонки, верно, нашла способ выпустить тех старых богов и натравить на ублюдка, а себя принести им в жертву — я так думаю. А боги, или кто там, выдрали