– Да, Ваше Величество.

Отложив гребень, Гилье вынула из-за пазухи небольшой кожаный мешок. Развязав шнурок, она нагнулась над кроватью и принялась посыпать белоснежную ткань какими-то травами; комната мгновенно наполнилась резким ароматом.

– Что это? – недовольно спросила Изабелла.

– Это чтобы обеспечить зачатие, Ваше Величество.

Изабелла пренебрежительно фыркнула.

– В этом нет необходимости. Моя дочь и так исполнит свой долг. И в течение года родит наследника для Англии и Франции.

Я не посмела перечить. Быстро сняв сорочку, я скользнула в постель и, натянув простыню до самого подбородка, с ужасом принялась ждать, когда в коридоре послышатся приближающиеся шаги мужа; мной завладел леденящий страх, и от появившейся было уверенности в себе не осталось и следа.

Наконец дверь отворилась. Я затаила дыхание и зажмурилась – невозможно было с почтением смотреть в глаза королю Англии, лежа перед ним на кровати в чем мать родила, – но потом я вдруг поняла, что чего-то не хватает: раскатистого хриплого хохота, пошлых шуток, шума разгулявшейся пьяной мужской компании – ничего этого не было.

Генрих привел с собой лишь епископа; тот обошел вокруг кровати, где должен был быть закреплен наш священный брачный союз, окропил святой водой меня и постель, а также пажа – тот поставил на крышку сундука золотой сосуд с вином и два чеканных кубка тонкой работы и тихо отошел в сторону. Когда священник принялся читать многословную молитву за наше здравие и долголетие, я сквозь полуопущенные ресницы посмотрела на Генриха: все еще одетый в свадебный наряд и с мечом на поясе, он сосредоточенно слушал слова благословения, склонив голову. Дышал он размеренно и спокойно, отчего драгоценные камни, украшавшие его руки и грудь, загадочно мерцали в свете свечей, переливаясь разными цветами.

Я искренне завидовала его спокойствию. Наконец епископ закончил.

– Аминь, – произнес Генрих и коротко взглянул на меня.

– Аминь, – повторила я.

Улыбнувшись, епископ с невозмутимой торжественностью продолжил церемонию, перекрестив нас высоко поднятой рукой, и принялся горячо просить Господа даровать нам сына. В своих стараниях он разошелся не на шутку, но тут я заметила, как губы Генриха сжались. Он поднял глаза на священника.

– Достаточно.

Сказано это было довольно мягко, однако молитва оборвалась, резко, на середине фразы. Было очевидно, что приказы Генриха исполнялись мгновенно и беспрекословно.

– А теперь ступайте, – сказал Генрих. – Можете быть уверены, что этот союз, достигнутый с таким трудом, будет благословен. На то была Божья воля, чтобы принести мир и процветание нашим странам.

Широкими шагами он подошел к двери и с почтительным поклоном выпроводил из спальни епископа, пажа, королеву и Гилье.

И я в конце концов осталась с Генрихом наедине.

* * *

Я следила за тем, как он беспокойно ходит по комнате: Генрих подтянул занавеску балдахина, поправил сосуд с вином и кубки на крышке сундука, подбросил дров в затухающий огонь очага. Когда я уже думала, что он приблизится к кровати, Генрих вдруг опустился на колени на prie-dieu[16] – голова опущена, руки свободно сжаты перед собой, – и у меня появилась возможность хорошенько его рассмотреть. Я задумалась: что мне известно об этом мужчине, кроме мнения о нем других людей, в особенности Изабеллы? И пришла к заключению, что очень и очень мало. До сих пор я слушала окружающих и мысленно ужасалась тому, как нелестно они отзываются о человеческих качествах моего новоиспеченного мужа.

Генрих был мрачным и серьезным. Мало улыбался и оживлялся только тогда, когда речь заходила о войне и сражениях. Он был добр ко мне, его манеры были безупречны. Руководящая роль Господа много значила для него; верил Генрих и в могучую силу парадной показухи. Ведь это он настоял, чтобы мы с ним венчались с соблюдением полного обряда французской брачной церемонии. Генрих никогда не проявлял несдержанности, никогда не терял над собой контроля. И не производил впечатления человека, способного превратиться в постели в неистового зверя. Портрет очень точно воспроизводил его внешность, хотя в жизни мой муж, наверное, был еще красивее: в моменты воодушевления он становился так хорош собой, что у меня просто дух захватывало.

Неужели это все, что я могла сказать о нем, исходя из собственного опыта?

Генрих…

Я попробовала мысленно произнести его имя. Брат называл его «Хал». Могу ли и я звать его так же? Думаю, нет. Конечно, мне бы этого хотелось, но пока что я не осмеливалась обращаться к нему иначе, чем «милорд».

Генрих перекрестился и вдруг резко обернулся, словно догадался, что за ним наблюдают; смутившись, я почувствовала себя глупо, из-за того что он застал меня врасплох; я поймала себя на том, что густо покраснела, и быстро опустила глаза. Генрих выпрямился во весь свой немалый рост и медленно пересек комнату, направляясь ко мне, но позволил себе окинуть меня взглядом лишь тогда, когда присел на край кровати. Его рука коснулась моей, и я сильно вздрогнула.

– Вы снова дрожите.

К моему огромному облегчению, сказано это было по-французски.

– Да.

– Отчего же?

Ну какая женщина не испытывает дрожь в первую брачную ночь? Неужто он сам не понимает? Мне Генрих не казался равнодушным человеком, и я задумалась, как бы ему ответить, чтобы он не счел меня ущербной.

– Моя мать сказала, что вы приведете с собой друзей, – произнесла я. – Она предупредила меня, что… в общем, она меня предупредила.

– Это произошло только что? Но я ведь не привел друзей, так что можете расслабиться. – Выражение его лица оставалось мрачным, и это меня тревожило. – Не думаю, чтобы вы этого хотели.

– Вы очень добры. – Я не ожидала, что он мог подумать такое.

– Нет. Дело не в доброте. Просто в этом не было необходимости. Я не хотел, чтобы они здесь находились.

И тут я с тревожным трепетом поняла, что, принимая решение, Генрих не думал обо мне, а лишь прислушивался к собственным желаниям. В данном случае наши с ним интересы совпали, но мне не следовало тешить себя иллюзией, что такой выбор он сделал ради меня.

– Вы все время молчали на пиру, – заметил Генрих.

– Моя мать за мной наблюдала, – не подумав, быстро ответила я, но тут же пожалела о своей поспешности, потому что он удивленно поднял брови.

– А это имеет какое-то значение?

– Да. Точнее… я хотела сказать, что это имело значение. До того как я вышла за вас.

Я подумала, что нужно быть не в своем уме, чтобы спрашивать о столь очевидных вещах.

– Почему?

Стоило ли мне быть с ним откровенной? Я решила, что стоит, поскольку все это больше не имеет значения.

– Потому что у нее железная воля. И она очень не любит,