— Ты, значит, шпион? — хрипло спросил починающий трезветь Федька.

— Ну да, шпион. Я же говорю тебе, — ответил Пайонк совершенно просто. — Что остается делать нам, трусам, не привыкшим к бедности, с белыми панскими ручками? Сражаться мы не умеем. Да и заработать на фронте нечего. А тут — мы служим нашей великой родине и живем припеваючи, как порядочные люди. Нас много. Но я не только шпион. Подымай выше. Я — мститель. Черный Паук — мститель. Это звучит гордо. Да ты не кобенься… Послушай дальше, что было.

Захмелевший Федька грузно, с бессильным вздохом свалился со своего сиденья и уткнулся носом в сырую, вонючую глину. Слова Пайонка долетали до него из пылающего тумана.

— Польское правительство, в разведке которого моя жена была лучшим сотрудником, предложило убить расстрелявшего ее коммуниста летчика Афанасьева и выкрасть чертежи его самолета. Я в это время работал на границе… Пустяки… Мелкая работа. Контрабанда. Я вызвался поехать в Москву. Меня снабдили необходимыми документами, только фамилию мою я оставил. Это неосторожно, конечно, но я уже говорил тебе — почему я это сделал. Это — единственная моя гордость! Я попал в Москву, следил за Афанасьевым. Изучал авиацию. Я хотел, чтобы в последнюю минуту он знал, кто его убил, а для этого нужно было выждать удобного момента. Однажды мне показалось, что момент этот наступил. Это было в Петровском парке, в ночь, как тебя нашли в сарае. Я знал, что он пойдет домой пешком и следил за ним издали. Когда стало совсем темно, я подбежал и ударил его по голове. Это был хороший удар! Я наклонился и закричал ему в ухо: «Помни Черного Паука, дружище!» — Потом подошел этот проклятый урод, Козлов, помог ему подняться и, вообрази себе, эта живучая скотина встала и пошла себе, как ни в чем не бывало!..

От Козлова я узнал, что он пошел к племяннику и останется там ночевать. Увидев свет во втором этаже, я вбил в землю длинный шест, который нашел около дома, и вскарабкался по нему. Для акробата это сущие пустяки!

Я бросил сначала в комнату черного паука — это приносит мне счастье. (У меня их всегда целый запас.) Кроме того, мне хотелось его подстрелить так, чтобы он не сразу умер, увидел бы этого паука и вспомнил бы… Я выстрелил, соскочил на землю и спрятался в парке. И вдруг мне показалось, что я вижу его лицо в окне. А, черт! Неужели опять неудача, думаю! Выждал немного и зашел, под видом репортера, узнать, в чем дело. Так и есть! Он был живехонек!..

Недели две тому назад я попал на съезд ОДВФ. Афанасьев вышел из залы, я за ним. Он сел в свой автомобиль, я прицепился сзади. Мы подъехали к зданию ВВА. Швейцар назвал Афанасьева по имени, и тот откликнулся. Понимаешь, как все сложилось, черт бы их побрал! После этого я не мог сомневаться, что этот человек — действительно Афанасьев.

Я знал, где находится кабинет комиссара, и полез по стенке к его окну.

Федька хотел крикнуть, но не мог произнести ни звука. В окружавшем его мраке он тщетно пытался понять, откуда доносился голос невидимого рассказчика, который то понижался до жуткого шепота, то звучал пронзительно и дико. В дальнем углу оборванцы играли в карты, и хриплые восклицания заглушали голос журналиста. Никому здесь не было дела до других. Здесь было все дозволено: воровство, убийство, предательство …

— Только что я добрался до окна и заглянул в комнату — дверь кабинета отворилась, и он показался на пороге. Я видел только очертания его фигуры на фоне освещенного коридора.

Ночь была темная, дождливая, но он все–таки меня увидел и бросился к окну, как сумасшедший. Я пикнуть не успел, не то что выстрелить… До смерти перепугался! Даже сейчас дрожь пробирает. Я почувствовал на лице неровное, горячее дыхание его. Он хотел схватить меня, высунулся в окно, но не рассчитал своего движения, а тут я вцепился в него, что есть силы, и потянул вниз.

Он скувырнулся. Я услышал, как хрустнула его шея, ударившись о камни.

Я был страшно напуган, но дрожал от безумной радости. Со мной начиналась истерика. Я подошел к нему, к мертвому (он лежал лицом вниз), и тихонечко положил ему на щеку мертвого черного паука. Пусть моя жена видит «оттуда», что она отомщена. Ты понимаешь, брат, я белугой ревел от радости, а эти идиоты подумали, что я жалею его… Его!

И вдруг — удар. Ошибка. Это был не он — другой, только похожий на него.

ФЕДЬКА НАЧИНАЕТ СООБРАЖАТЬ.

Дрожащий от безумного бешенства голос Федьки прервал рассказ.

— Так это ты убил Юргенса, гадина, стерва, убийца! У, раздавлю тебя, подлый паучишко!..

Этот вор и бродяга был совершенно потрясен страшной повестью вероломств и убийств.

— Брось! Сядь. Ты еще не то узнаешь! Это я перерезал троссы на самолете в то воскресенье. И тут этот дьявол вывернулся! Мне не везло…

От тебя я узнал привычки Афанасьева, знал, что он каждое воскресенье бывает у Тришатного, и твоя сестра держит специально для него кувшин со сливками. Покуда ты ругался с шурином, когда он тебя выгонял, я вылил в кувшин яд.

Что там произошло — я не знаю, но Афанасьев и на этот раз спасся.

Федька замер от ужаса, представив себе, что отравленное молоко могли выпить сестра или Афанасьев.

Он хотел встать и не смог, пошарил рукой по земле, нащупал бутылку с остатками самогона и залпом опорожнил ее.

— Проклятый паук, — бормотал он, но не мог подняться.

Не обращая внимания на это бормотанье, Пайонк продолжал, все больше и больше волнуясь.

— Наконец, я придумал ловкую штуку. У жены была подруга, баронесса, которая в тяжелые годы революции танцевала на эстрадах, а потом перешла в цирк. Эта баронесса и моя жена знали друг друга еще до революции, учились обе в одном католическом монастыре, в Бретани. Это была хорошая женщина — настоящая аристократка, которую разорили проклятые большевики. По их милости она сделалась проституткой. Она уже два года мстит им — заражает сифилисом и совращает самых видных и стойких коммунистов. Что ж! Так им и надо.

Так вот. Она должна была заманить этого дьявола, Афанасьева, к себе, дворник был нами подкуплен, и ночью, на лестнице, я всадил бы