Потом вспомнил, что журналист, бывший в ту ночь с нами, солгал, ука

зав не на то окно, из которого упал Юргенс. Это раз. Во–вторых, я понял, что преступник убил Юргенса по ошибке вместо вас, и что это покушение из той же серии, что и предыдущие — конечно, Юргенс не упал из окна по неосторожности, а был сброшен с целью убийства — это два. И, наконец, точно молния меня озарила… Пайонк… Пайонк… Это, кажется, польское слово? Вы знаете польский язык, товарищ Афанасьев?

— Да, немного. Пайонк — слово польское и означает: паук… Но при чем тут это слово?

— Вот именно, при том самом! Фамилия журналиста — Пайонк. Паук. Ясно? Тогда мне показалось, что я понял. Кстати, Пайонк под своим неизменным дождевиком носит синий шевиотовый поношенный костюм.

— Вот в чем дело, — задумчиво сказал Афанасьев…

— Мы навели справки в Минске. Никакого Пайонка, сотрудника Минской газеты, там никогда не бывало.

В Москве установить его местожительство не удалось. Я потерял его из виду, но его следы привели в один дом на Малом Власьевском, где живет некая Алферова, проститутка, по–видимому, его любовница.

— Малый Власьевский? Алферова? Вот тебе и на! Прекрасно! Очень хорошо!

— Что вы хотите сказать, товарищ Афанасьев? Я соображаю очень медленно, надо вам сказать, но зато основательно.

— Я хочу сказать, что сегодня ночью я пойду на свидание с одной прекрасной дамой, — с грозной иронией над самим собой проговорил Афанасьев.

— Ну, и…

— И хочу просить вас сопровождать меня на это свидание.

— To–есть как?

— …На это свидание, которое произойдет в полночь, на углу Малого Власьевского, у дома № 5.

И комиссар рассказал в подробностях свое романтическое приключение.

— Очевидно, этой ночью готовится новое покушение на вас с участием Пайонка, и мы можем его сцапать на месте преступления.

— Вот именно.

Они углубились в детальную разработку своего плана.

ГЛАВА XIII. ВОРОБЬИНАЯ НОЧЬ.

В ПРОЛОМЕ КИТАЙСКОЙ СТЕНЫ.

Опять ночь, воробьиная, душная ночь. Ночь, самая страшная из всех ночей, в которые совершаются преступления. Она тяжело висит над Замоскворечьем, раздавливая человеческие души своей несказанной тяжестью.

В проломе Китайской стены — один из самых посещаемых клубов — клуб темной Москвы. По каждой щели тянет душной сыростью, человеческими испарениями, самогоном. Каждый кубический аршин этого великолепного помещения, как диванная подушка ватой, туго набит тошнотворными запахами и отвратительными ругательствами.

Те, кто не попадает в ночлежку или чувствует себя небезопасно на Хитровке, тянутся сюда. Это — самая спокойная «хаза»[1]. Даже «менты» не рискуют сюда заходить. Кое–где — скошенное на сквозняке, маленькое пламя огарка, желтый огонек папироски. Когда вспыхивает далекая зарница, огоньки желтеют и блекнут. Гулкие ровные шаги, шаги честного обывателя, загоняют этих обитателей в самые отдаленные углы.

Тогда в темноте строят преступные замыслы, люди, насторожившись, готовятся к прыжку.

Шаги сворачивают в Замоскворечье, не доходя до пролома. Снова чиркает спичка, закуриваются папиросы. Из мрака на мгновение выступают небритые скулы, звериные глаза, цепкие, хищные руки.

Там, где горят огарки, идет игра. Мечутся «стирки». Ругань. Ругань. Ругань.

Недалеко от входа, слабо освещенные огоньком церковной свечечки, — две темные фигуры. Звенит бутылочное стекло. Булькает самогон.

Разговор вполголоса:

— Говорю тебе, никакой опасности. Вот — дай срок, закончу свои дела… К черту вашу паршивую Москву… разбогатеем мы с тобой…

— Н-не хочу, — мычит пьяный голос, — не хочу быть предателем рабочего класса… н-не хочу быть шпионом…

— Дурак, никто тебе не предлагает быть шпионом… Будешь перевозить кокаин, чулки, спирт… Разно это предательство! Небось, сам пьешь? Опас

ности никакой! Без риску! Там у нас все организовано на ять. Давай сюда бутылку (буль–буль). Деньги будут такие, что тебе и не снилось. На, пей… О, матка боска, как мне все это опостылело (буль–буль). Согласен, что ли?

— Н-не хочу шпионом! А спирт — это можно… Ну, что-ж! Все одно — жизнь моя загублена. Несчастный я. Потянуло меня на вольный воздух, в чистоту, и вот снова на улицу выгнали (буль–буль). А воровать не буду, ни- ни. Кончено. Точка. Пронял меня комиссар этот, Афанасьев.

— О, Афанасьев! Жебы его перун сполил…

Воробьиная ночь — верная сообщница. Она никому не выдаст. А сердце разрывается от желанья все рассказать — всю унылую повесть любви, ненависти, озлобления, предательства, страха…

БЕЗ МАСКИ.

— Слушай, друг, была у меня жена. Такая красавица, такая… Ты в жизни никогда такой не видел. Умная, породистая, злая. Моя жена, моя!.. Она так же, как я, ненавидела весь ваш этот красный сброд и была мне верной помощницей в моих делах. Когда–то я был богат, у меня все отняли и заставили по циркам скитаться. Они погубили нас, мы погубили их — ненавистное быдло… Ты не мычи! Ты слушай, пьяница. Что ты понимаешь в ненависти, огромной, как мир! (буль–буль). А, кроме того, мы деньги получали. Ого! Много денег… Долларами. Чистенькими.

Своей милой Польше служили. И вот, один человек поймал ее, мою жену, мою Жермену милую. О, Паук, Паук… Черный Паук. С тех пор я ненавижу его. Ненависть жжет меня, сушит, гложет! Вот тут жжет, понимаешь, вот тут, в груди… Только, видишь ли, Федор, — трус я. И мстить могу только тайком, из–за угла. Я не хочу умирать, я жить хочу! Выпей–ка еще. Вот так. Еще… Водка делает нас другими людьми. Я сейчас храбр, как сам Костюшко, и не побоялся бы вцепиться в эту глотку. Убью! — дико вскрикнул он.

— А когда я трезв, я трусливей канарейки. Единственная смелость, которую я себе позволяю, — ее имя — Пайонк. Я ношу его, как щит с девизом моей дамы… Как герб… Слышь, кохана, моя крулева?

— Ты не русский? — спросил пьяный голос.

— Не русский, хвала богу! Я — поляк. Муж «Черного Паука». Доктор прав и гимнаст по профессии — Пайонк, — прибавил он с пьяным бахвальством, — а теперь польский шпион… и мститель. Погоди, не вставай! Дай мне

договорить. Храбрецы смеются над нами и презирают нас — предателей и трусов. А мы, тем временем, проводим их за нос, посылаем на смерть, уничтожаем и получаем еще за это денежки. Де–неж–ки!.. Кто же кого умнее, ну- ка?

И вот, моя