— Убили! — твердо повторил доктор Гром, обращаясь к собравшимся зевакам и указуя перстом на владельца котелка.

— А я его знаю, — сказал чей-то молодецкий голос. — Это посол страны Клятвии. Клятвийский посол.

Суд произошел на другой же день, и по приговору его клятвийское посольство повинно было выплачивать доктору за причиненное ему увечье по сто двадцать рублей в месяц.

По этому случаю доктор Гром пировал с друзьями в Колоколамске три дня и три ночи подряд. К концу пирушки заметили, что исчез безработный кондитер Алексей Елисеевич.

Не успели утихнуть восторги по поводу счастливого поворота судьбы доктора Грома, как новая сенсация взволновала Колоколамск. Вернулся Алексей Елисеевич. Оказалось, что он ездил в Москву, попал там по чистой случайности под синий автомобиль клятвийского посольства и привез приговор суда.

На этот раз посольство повинно было выплачивать кондитеру за причиненное ему увечье по сто сорок рублей в месяц, как обремененному большой семьей.

На радостях кондитер выкатил народу бочку пива. Весь Колоколамск стряхивал с усов пивную пену и прославлял жертву уличного движения.

Третья жертва обозначилась через неделю. Это был заведующий курсами декламации и пения Синдик-Бугаевский. Он действовал с присущей его характеру прямотой. Выехав в Москву, он направился прямо к воротам клятвийского посольства и, как только машина вывалилась на улицу, подставил свою ногу под колесо. Синдик-Бугаевский получил довольно тяжелые ушибы и сторублевую пенсию по гроб жизни.

Только тут колоколамцы поняли, что их город вступил в новый, счастливейший период своей жизни. Найденную доктором Громом золотоносную жилу граждане принялись разрабатывать с величайшим усердием.

На отхожий промысел в Москву потянулись все — умудренные опытом старики, молодые частники, ученики курсов декламации и уважаемые работники. Особенно пристрастились к этому делу городские извозчики в синих жупанах. Одно время в Колоколамске не работал ни один извозчик. Все они уезжали на отхожий. С котомками на плечах они падали под клятвийскую машину, отлеживались в госпиталях, а потом аккуратно взимали с посольства установленную сумму.

Между тем в Клятвии разразился неслыханный финансовый кризис. Расходы по содержанию посольства увеличились в такой степени, что пришлось урезать жалование государственным чиновникам и уменьшить армию с трехсот человек до пятнадцати. Зашевелилась оппозиционная правительству партия христианских социалистов. Председатель совета министров, господин Эдгар Левиафьяйнен-Расторгуевс, беспрерывно подвергался нападкам оппозиционного лидера господина Суупа.

Когда под клятвийскую машину попал тридцатый по счету гражданин города Колоколамска, Никита Псов, и для уплаты ему вознаграждения пришлось закрыть государственную оперу, волнение в стране достигло предела. Ожидали путча со стороны военной клики.

В палату был внесен запрос:

— Известно ли господину председателю совета министров, что страна находится накануне краха?

На это господин председатель совета министров ответил:

— Нет, неизвестно.

Однако, несмотря на этот успокоительный ответ, Клятвии пришлось сделать внешний заем. Но и заем был съеден колоколамцами в какие-нибудь два месяца.

Шофер клятвийской машины, на которого уповало все государство, проявлял чудеса осторожности. Но колоколамцы необычайно навострились в удивительном ремесле и безошибочно попадали под машину. Рассказывали, что шофер однажды удирал от одного колоколамского дьякона три квартала, но сметливый служитель культа пробежал проходным двором и успел-таки броситься под машину.

Колоколамцы затаскали Клятвию по судам. Страна погибала.

С наступлением первых морозов из Колоколамска потащился в Москву председатель лжеартели "Личтруд" мосье Подлинник. Он долго колебался и хныкал. Но жена была беспощадна. Указывая мужу на быстрое обогащение сограждан, она сказала:

— Если ты не поедешь на отхожий, я брошусь под поезд.

Подлинника провожал весь город. Когда же он садился в вагон, побывавшие на отхожем колоколамцы кричали:

— Головой не попади! Телега тяжелая! Подставляй ножку!

Подлинник вернулся через два дня с забинтованной головой и большим, как расплывшееся чернильное пятно, синяком под глазом. Левой рукой он не владел.

— Сколько? — спросили сограждане, подразумевая под этим сумму пенсии из отощавшего клятвийского казначейства.

Но председатель лжеартели вместо ответа беззвучно заплакал. Ему было стыдно рассказать, что он по ошибке кинулся под автомобиль треста цветных металлов, что шофер вовремя затормозил и потом долго бил его, Подлинника, по голове и рукам американским гаечным ключом.

Вид мосье Подлинника был настолько страшен, что колоколамцы на отхожий промысел больше не ходили.

И только этот случай спас Клятвию от окончательного разорения.

Арсений замолчал.

— Ай-яй-яй! Какая бестактность! Зачем же вы свой родной трест приплели? — спросил Остап. — Неужто шофер обиделся?

— До сих пор не знаю, — сказал Сеня. — Но на другой день в стенгазете появилась заметка, в которой говорилось, что коллектив треста цветных металлов рассматривает этот рассказ как возмутительный факт и выпад против коллектива треста. Что, во-первых, тень, брошенная на персонального шофера директора, не может не упасть и на директора, а во-вторых, шофер директора пользуется не американским, а нашим, советским гаечным ключом. В редколлегии мне предложили подписать отмежовку.

— Да, это, конечно, был не шофер, — усмехнулся Бендер.

— Помню ее наизусть. "Считаю мой рассказ "Cиний дьявол" реакционным как по содержанию, так и по форме, представляющим собой развернутый документ узколобого кретинизма и мещанской пошлости. Сейчас я нахожусь в развернутой стадии перестройки и работаю над идеологически выдержанным рассказом "Бокситы и цинкование" (название условное), с каковой целью выезжаю на месторождение этого полевого шпата. Арсений Изаурик". Я послал редактора к черту. В тот же день было общее собрание, где меня заклеймили самым страшным образом. Меня называли паршивой овцой, которая портит все беспорочное стадо, сравнивали с ложкой дегтя, тонко подчеркивая таким образом, что все остальные, сидящие тут, представляют собой не что иное, как бочку душистого меда. Перечислялись деяния паршивой овцы и паршивой ложки. Один оратор договорился даже до того, что назвал мой рассказ вылазкой. Чьей вылазкой и куда именно вылазкой, он не сказал. Другой обвинил в ползучем эмпиризме. Но ведь это очень обидно — ползучий эмпиризм, вроде стригущего лишая. А культкомиссия отобрала путевку в дом отдыха. Я плюнул на все, взял давно причитавшийся отпуск и поехал в Ялту.

И знаете, Остап Ибрагимович, когда у меня впервые за многие годы оказались две свободные недели, я внезапно заметил, что мир красив и что население тоже красиво, особенно его женская половина. И тут же встретил Люсю. И почувствовал, что если сейчас же не приму решительных мер, то уже никогда в жизни не буду счастлив, умру вонючим холостяком в комнате, где под кроватью валяются старые носки и бутылки.

Неделю я гулял с Люсей по сильно пересеченной местности на берегу моря.

Я изо всех сил старался понравиться. Конечно, говорил грудным и страстным голосом, конечно, нес