ужасном, изуродованном состоянии: она не могла стоять на лапах, ухо разорвано, по телу – кровавые раны. Мики взял её на руки и, пачкаясь в крови, прижал к себе тяжелое, еле-еле дышащее тело. У меня всё скрутилось внутри в клубок, но я старался не показывать виду, что меня это волнует.

Пока мы ехали до ветеринарной клиники, Мики всю дорогу повторял мне одно и то же:

- Ты придурок.

- Ага, - как можно равнодушней реагировал я.

- Ты придурок и долбаный живодёр.

- Скажи что-нибудь новенькое?

Он не сказал, а только бросил на меня многозначительный взгляд, по которому можно было понять, что он жалеет о том дне, когда попросил родителей меня забрать.

Когда ветеринар спросил нас, что случилось, Мики сказал, что на неё натравили другую собаку.

Этот сучий врач, вздохнув, произнёс:

- Люди — сволочи.

Мики посмотрел мне в глаза и буркнул:

- Я в курсе.

Давя в себе чувство вины за то, что случилось, я брякнул:

- Да усыпите её и всё.

А сам пальцы в кармане скрестил, надеясь, что Сэм в порядке.

Врач укоризненно посмотрел на меня:

- Какая-то у вас тут недружелюбная атмосфера для животного…

- Нет, мы с ней хорошо обращаемся, - возразил Мики. – Брат просто нездоров, он с башкой не дружит.

- Сам ты с башкой не дружишь, - огрызнулся я.

Сэм перевязали, сделали какие-то снимки, потом отпустили – велели делать ей уколы каждый день.

Никто не сомневался, что я натравил собак на Сэм, все были уверены, что я – мерзавец и способен на всё. Это понимание было для меня тягостным – я никогда не обижал животных и у Мики с как-бы-родителями не было повода думать, что я могу повести себя как живодёр. Я хотел, чтобы хоть кто-то спросил меня, правда ли всё было так, как я рассказал, но никто не спрашивал.

Мики не разговаривал со мной ещё два дня, Лев – только строго и по делу, Слава – с грустью смотрел из-под своих девчачьих ресниц, и всё.

Поэтому я так никому ничего и не сказал.

[10]

Меня больше не просили погулять с Сэм и не оставляли с ней дома один на один. Если Мики замечал, что я хочу подойти к собаке, то перетягивал её внимание на себя, чтобы она убежала. Отношения у нас с ним стали особенно противные, а вместе с тем и с как-бы-родителями тоже.

Максимум, что мне теперь доверяли – поход в ближайший магазин за продуктами. Если деньги давал Лев, то потом он их демонстративно пересчитывал прямо при мне – я не знаю, почему, ведь я ничего не воровал у него. Слава так не делал.

Один раз я пошёл в магазин и купил Мики его любимую шоколадку, потому что мне хотелось с ним помириться. Он обрадовался – улыбнулся и поблагодарил. Но потом, будто вспомнив, что мы в ссоре, снова помрачнел и перестал на меня смотреть. Я сел на свою кровать, а он задал вопрос, который звучал продуманно до каждой буквы. То есть, так бывает, когда человек что-то очень долго хочет спросить, но не решается, и когда спрашивает, ты всё равно чувствуешь, что это продуманный вопрос.

- Зачем ты так поступил с собакой?

Вот что он спросил.

Я отвёл взгляд в сторону и увидел чёрточки, нарисованные маркером на косяке. Я их и раньше видел сотни раз, но в тот момент как будто впервые это случилось по-настоящему. Это были отметки измерения роста, подписанные: «Мики 5 лет», «Мики 6 лет» и так лет до десяти.

И тогда я понял, что мне вообще не место в этом доме. Что я тут забыл? У них своя семья, а я в ней – сам по себе. И всё вокруг на это указывает. Мики для них родной, в квартире можно заметить следы его присутствия с самого раннего детства, а я так… Как случайный пассажир поезда, которому уже никто не рад.

- Ненавижу вашу семью, - только и сказал я, не глядя на Мики. – Ненавижу вашу собаку.

- За что?

По-прежнему уперев взгляд в косяк, я пояснил:

- Я просто ненавижу голубых. С детства ненавижу.

- А собака тут причём?

Я пожал плечами:

- Она же ваша.

Мики вздохнул:

- И что теперь? Что ты хочешь?

- Домой.

- А где твой дом?

Наконец, посмотрев на него, я снова пожал плечами:

- Не знаю.

Я не знал, но действительно очень туда хотел. Никогда раньше мне не приходилось так сильно тосковать по местам, в которых я никогда не был.

Я чувствовал, что всё дошло до какой-то точки, когда не только я осознавал себя чужаком в этой семье, но и как-бы-родители, и Мики начали воспринимать меня, словно постороннего.

На уроках музыки Зоя Григорьевна была мной недовольна. Я был плохо сосредоточен, играл мимо нот и часто сбивался. Однажды она слушала меня с таким лицом, что я подумал: сейчас скажет, чтобы я проваливал и больше не возвращался.

Но она вдруг сказала:

- Я хочу дать тебе домашнее задание. Сочини собственную композицию.

- Чего? – удивился я. – Я не смогу…

- Сможешь, конечно, что за глупости?

- Да не, я не смогу… Да и какую?

- Какую хочешь. Сочини собственную сказку.

- Что ещё за сказка?

- Музыкальная.

Несколько дней я даже не думал об этом задании, потому что был совершенно уверен, что не справлюсь. Одно дело сымпровизировать какой-то набор мелодий, смутно связанных между собой, другое – что-то собственное и осмысленное. Я сомневался, что вообще обладал способностью к осмыслению.

Но композиция всё-таки написалась: получилось похоже на Шопена – похоронно-мрачная и медленная, но Славе понравилась. Или он просто так сказал, что понравилась.

Спросил, о чём это.

Я сказал:

- Просто сказка.

- Но у сказки же есть какое-то содержание?

- Такие сказки пишет Мики, - заметил я. – А у меня просто музыка.

- Разве музыка может быть ни о чём?

Я задумался. Наверное, может.

И сказал первое, что пришло в голову:

- Жил был один человек, который всегда чувствовал себя одиноким, и его никто не любил.

- А что потом?

- Потом он умер.

- От чего?

- Не знаю. От скуки. Он же всегда был один.

- Кто-нибудь пришёл на его похороны?

- Нет.

Сказав это, я почувствовал, как по