рукой так, что тот не может встать.

– Я подарю вам целую коробку, как только мы снова получим почту.

Лехтер дает капитану сигарету. Мозель затягивается. Протягивает обратно. Лехтер вторым наполняет легкие. Затем окурок обходит ближайших товарищей. Унтер-офицер и пятеро солдат принимают участие. Вот и вся радость.

Мозель идет к вахмистру Холлерту. Гнетущая ночь. Нужно хоть с кем-то о чем-то поговорить. Холлерт берет себя в руки, но потом замечает, что от усталости едва может двигать конечностями.

– Пожалуйста, встаньте поудобнее, вахмистр. Или пойдемте сядем.

Пытаются завязать разговор. Чувствуется, что нужно что-то сказать о прошедшем дне. Но с чего начать? Пока что всё идет на уровне хозяйственных вопросов.

– Не понимаю, где унтер с провиантом. У нас кончились жестянки с пайком, вахмистр?

– Большинство потеряли свой багаж, герр капитан.

Мозель кричит:

– У кого еще остались жестянки, можете их расходовать! – и спустя время: – Как думаете, вахмистр, сможем завтра забрать почту? Надо бы порадовать ребят.

– Так точно, герр капитан. Почти восемь дней с последней выдачи.

Спустя еще время:

– Самое главное – побыстрее получить два новых орудия. Не понимаю, почему в полку не распорядились. Вахмистр, посыльного нужно отправить прямо с утра.

– Слушаюсь, герр капитан.

Меж тем Мозель и Холлерт продолжают смотреть в горизонт. Горит, горит и гремит без умолку.

Холлерт наконец говорит то, что думает:

– Мы несем довольно большие потери.

– Ага, сержант, так и есть.

– Прикажет ли герр капитан собрать убитых, пока мы завтра с утра еще будем здесь? Ребята со второго орудия хотели погрузить оберлейтенанта на передок. Но вчера это заняло бы слишком много времени.

– Вахмистр, какой в этом прок? Оставьте вы их там. Им от этого никакого проку. Скажите-ка, а куда вообще делся Райзигер?

– Я видел, как он упал, когда я отдал приказ передкам гнать в галоп. Мы заявили его как пропавшего без вести. Но он мертв. Уже выглядел полумертвым, когда пришел к нам. Между тем без него батарея могла погибнуть.

– Скажите-ка, вахмистр, как прошел отход?

– Как прошел, герр капитан, я и сам не знаю. В четырнадцатом таких обстрелов вообще не было. Мы прям под градом проехали.

– Да-да.

3

Райзигер почувствовал укол в руку. От этого и проснулся. Было светло. Он лежал. Перед ним стояли два человека. Один улыбнулся и сказал:

– Ну вот, – потом отвернулся от Райзигера к соседу, мужику с большими черными усами, и продолжил: – Значит, дело попроще, чем мы думали. Дайте ему еще десять капель в обед и столько же вечером. А с утра уже с ним поговорим.

Затем оба ушли от Райзигера. Он снова закрыл глаза.

Спустя какое-то время опять проснулся. Никак не мог разобраться в обстановке. Наконец понял, что лежит в постели.

В постели? Пораженный, он слегка приподнял голову. Высится складками синее клетчатое одеяло. Он выгнул свое тело немного вверх и уронил вниз. Да, правда, он в постели. Посмотрел налево. Кровать стоит в комнате у стены. Посмотрел направо. Комната большая, и окна светлые. Между окнами еще четыре кровати. Там тоже люди.

Наконец Райзигер выпрямился и сел, несмотря на мучительную боль в груди. Откашлялся. Хотел обратить на себя внимание, но пока не знал, что сказать.

Откашливание подействовало. Четверо приподнялись на кроватях. Посмотрели на него. Потом один сказал:

– Что, удивлен, что жив, камрад?

Райзигеру пришлось рассмеяться.

– Мы в больнице, что ли? – спросил он.

– Отлично смекаешь, – хмыкнули в ответ.

– Но я не знаю, что со мной.

– А мы знаем точно.

Ему с медицинской основательностью растолковали, что с ним стряслось. Он был ранен в грудь. Осколок, должно быть, отрикошетил, потому что грудь не разбило. Вместо этого получился паралич левой стороны. Это пройдет через несколько дней.

Паралич? Райзигер был потрясен. Попытался поднять левую ногу. Нет, не вышло. Попробовал погладить волосы левой рукой – тоже не получилось. Он не мог согнуть руку.

– Откуда вы всё это знаете? – спросил он.

Человек, поприветствовавший его первым, судя по всему, старший по палате, уточнил:

– Я в этом клоповнике уже шесть недель. Знаю уже весь этот балаган. Когда маленький доктор по утрам наносит тут нам визиты со своим фельдфебелем, он всегда щеголяет ученостью. Хочет показать нам, что всё знает. Итог один: «Фельдфебель, помазать йодом». Недавно одного привезли без головы, так он и того заставил йодом мазать, пока тот снова не смог ходить… – он расхохотался над своей шуткой.

Райзигер подметил баварский диалект, на котором с ним разговаривали. Он спросил:

– Вы, должно быть, баварцы, камрады?

Старший закинул руки назад:

– А то и баварцы! Эта больница – наша баварская вотчина, и нечего тут шмонаться всякой швали. Или ты чего, не баварец?

Райзигер не был готов к такому вопросу. Что же это такое и зачем, тем более на войне, среди немецких солдат, в госпитале, более-менее рядом с фронтом? Он действительно не понимал. Ответил равнодушно, как само собой разумеющееся:

– Я пруссак.

«Ответ неверный? – подумал он. – Разве нельзя такое говорить?»

Его ответ произвел странный эффект. Обитатели четырех кроватей словно по команде рухнули на матрасы. Райзигер для них больше не существовал. Он спросил:

– Вы имеете что-то против?

Никто не отвечал. Он попробовал объяснить поподробнее, сказав, что не понимает, почему кто-то против, ведь, в конце-то концов, они все товарищи. На это тоже никто не ответил.

Наконец он оставил эти попытки.

Одна прусская койка против четырех баварских – остается лишь сложить оружие.

В комнату вошел человек в спецовке. Он принес четыре эмалированные жестяные миски и раздал их четырем баварским кроватям.

– Сегодня фасолевый суп, – сказал он.

Все четверо с громким чавканьем углубились в еду. Санитар хотел уйти. Потом подумал и обернулся к Райзигеру. Где его посуда?

Райзигер пожал плечами:

– У меня нет.

Он объяснил, как побежал с холма без всякой поклажи, чтобы спасти передки. Это не произвело никакого впечатления. Санитар не понимал, как можно забыть кухонные принадлежности. А когда старший по баварским койкам еще и сделал замечание о том, почему здесь вообще кормят поганых пруссаков, ему, вероятно, захотелось вообще оставить Райзигера без еды. Но потом он испытующе оглядел его с ног до головы, недружелюбным тоном пробормотал что-то невнятное и ушел. Вернувшись, он принес ржавую, криво открытую консервную банку и жестяную ложку с обглоданной ручкой:

– На, жри!

Есть было утомительно. Райзигер прижимал жестянку к груди правой рукой. Это причиняло изрядную боль.

Чувствовал себя подавленным.

Это всё было так недружелюбно – лежать здесь вот так, бессмысленно, будучи преданным собственным телом. И эта отвратительная атмосфера в комнате.

Вечером переметнулся и