— Слушаюсь, бек-ага!

После этого Юсуп отдал первый приказ именем нового хана:

— Отцы народа, у нас теперь есть хан, есть наш общий глава. Пора выступать! Битва промедления не терпит. По коням! Выступаем сегодня в ночь. По ночам будем двигаться дальше, на рассвете останавливаться и весь день отдыхать. Лишнего шума, суеты чтобы не было! Следуйте за знаменем бесшумно, как змея ползет. Слышали? Таков приказ восседающего перед вами Шералы-хана.

А Шералы-хан тем временем ловил каждое слово Юсупа…

Наутро в просторной приречной долине никого не осталось; там и сям темнели на примятой траве кучки конского помета да жужжали над ними большие синие мухи. Неприметным холмиком не просохшей еще земли виднелась одинокая могила…

Усадив хворого внука на комолого рыжего вола, плелась сама пешком по степи старуха в черном платье, То и дело раздвигала она руками густую траву, вглядывалась, искала чего-то.

— Ищи, сынок. Твои глаза видят лучше моих, — попросила она внука.

— Где же его схоронили… — негромко и медленно сказал мальчик, вытянув тоненькую шею и внимательно глядя то в одну, то в другую сторону.

— Где-то здесь лежит он, несчастный… Здесь где-то… Ему только одно и осталось — в земле лежать…

Долго искали они, переходя с места на место по измятой траве; то и дело взлетали с навозных куч гудящие рои мух, медленно брел истомленный жарою вол, Наконец старуха и мальчик увидали могилу на невысоком бугорке. Белые цветы, что росли здесь, завяли, затоптанные ногами. Когда подобрались к могиле поближе, старуха остановила вола и помогла мальчику сойти на землю.

— Поплачь, родной, помяни покойника, — сказала она, а у самой по лицу уже текли обильные слезы.

Мальчик тоже заплакал, причитая, а старуха начала кошок — поминальную песню. Внук слушал скорбные слова, утирая слезы здоровой рукой. Упершись руками в бока, сидела старая женщина возле могилы и пела о том, как погибал от ран в безлюдной степи единственный сын своего отца, храбрый батыр, пораженный летучей смертью — стрелой коварного врага. Плакала мать о своем горе, плакала о горькой судьбе всех одиноких и беззащитных.

Но вот и кончилась поминальная песня. Старуха вытерла широким рукавом черного платья слезы с лица. Мальчик, поддерживая больную руку здоровой, положил ее на колено и, медленно моргая намокшими от слез ресницами, со страхом смотрел на могильный холмик.

— Бабушка…

— Да.

— Как его звали?

— Как его звали, хочешь знать, дитя? Да как его назвать… бедняк одинокий… Если бы не был он бедным, не был одиноким, не лежать бы ему в этой могиле.

Мальчик ни о чем больше не спросил, опустив одно Плечо, он смотрел и смотрел на могилу.

Бабка сняла со спины вола домотканую переметную суму, вынула из нее завернутые в скатерть боорсоки и вареное мясо, Прикрыв глаза, помолилась полушепотом за душу убитого, чтобы на том свете пришлось ей лучше, чем на этом. Потом они с мальчиком немного поели, не глядя друг на друга и не переговариваясь. Выпили айрана из маленького бурдюка…

Солнце уже спускалось к горам, вершины которых затянуты были темными тучами, когда старуха и мальчик на рыжем воле начали подниматься по узкой тропинке на зеленое взгорье. И только ветер веял теперь над одинокой могилой…

3

Десятитысячное войско Юсупа окружило Коканд. В город вели восемнадцать ворот, и у каждых из них стоял теперь сильный воинский отряд. Все пути к городу были отрезаны, перекрыты арыки, снабжавшие Коканд водой. В виду крепостной стены, но на таком расстоянии, которое недосягаемо было для выстрела из пушки-китайки, раскинулись белые шатры. Воины состязались в силе и ловкости на глазах у осажденных.

Юсуп заранее заслал в город дервишей[28]-лазутчиков; едва началась осада, дервиши принялись за дело: бродили по улицам, заунывными, страшными голосами призывали к покаянию — пришло-де время держать ответ за содеянные грехи, гореть в адском пламени. Ужас перед неведомым врагом царил в городе. Жизнь замерла, опустели базары и чайханы. Оставленный правителем в Ко-канде бек Ибрагим Хаял поднял по тревоге отряды сипаев, укрепил городские ворота, разогнал оборванных дервишей, а тех из них, что попались в руки властей, бросили в зиндан[29]. Ибрагим Хаял хотел успокоить народ, предотвратить панику. Но только такими мерами достигнуть желаемого результата нельзя было: привычная жизнь города нарушилась, не хватало пропитания людям, не стало воды, не стало корма для скотины. Для того, чтобы вернуть горожанам покой, надо было разгромить вражеское войско или хотя бы заставить его отступить от города, снять осаду. Ибрагим Хаял понимал это.

Сумерки опустились на город. Ибрагим-бек в сопровождении отряда конных сипаев объезжал крепость, проверял, надежны ли ворота, осматривал установленные во многих местах пушки-китайки.

— Бек, вас хочет видеть какой-то дервиш… уверяет, что должен сообщить вам важную тайну, — сказал Ибрагиму Хаялу начальник сторожевой сотни у восточных ворот.

— Откуда этот дервиш?

— Он не сказал мне.

Ибрагим Хаял молча спешился и, сопровождаемый нукерами[30], поднялся по лестнице на крепостную стену. Стена была широкая — по ней могла бы проехать арба. Ибрагим Хаял долго ходил по стене, думал, крепко нахмурив черные густые брови. Никто из свиты бека не смел заговорить с ним, дать ему совет; все молча следили за тем, как вышагивает он в тяжелом раздумье, низко опустив голову в ослепительно белой чалме. Понимали, что наместник охвачен чувством неуверенности и, может быть, безнадежности. Полное, с прямым тонким носом и небольшими глазами лицо бека, окаймленное короткой курчавой черной бородкой, было мрачно. Приближенных наместника охватывал страх перед одной мыслью о том, что придется им вместе с Ибрагим-беком держать ответ перед грозным эмиром Насруллой за сдачу Коканда.

Коканд был окружен кострами, бесчисленным множеством огненных точек, — будто звезды попадали с неба. То там, то тут пламя вспыхивало сильней, высоко взмывали подхваченные ветром желто-красные языки. Мелькали у ближних костров силуэты людей, порой доносились до города человеческий говор или ржание лошадей. А в крепости было темно. Редкие пятна света виднелись только в тех местах, где расположились сипаи. Траурно чернели купы деревьев, безмолвные, будто курганы, стояли дома. Холодом обдало сердце Ибрагима Хаяла.

— Приведите сюда того дервиша!

К наместнику подвели, подталкивая сзади, высокого человека.

Дервиш поздоровался. Ибрагим Хаял неохотно ответил на приветствие, но не повернулся к подошедшему, посмотрел на него искоса. В темноте он не мог разглядеть лицо дервиша и приказал:

— Свету!

Принесли факел. При тусклом свете колеблемого ветром дымного пламени Ибрагим Хаял уставил на дервиша недоверчивый, изучающий взгляд.

— Ты,