Шрифт:
Закладка:
Своей критической отповеди А. М. Докусов по случаю юбилейного года предпослал и описание местоположения первого поэта России в советской системе координат:
«Наш народ воспринимает и оценивает Пушкина как писателя, который революционизирует сознание, воспитывает чувство национальной гордости, зажигает любовь к родине и ненависть к палачам и душителям свободы, вооружает советский народ на борьбу со злом жизни. Пушкин учит познавать мир, открывает читателю поэтическую прелесть природы, заражает кипучей жизнерадостностью и беспредельным желанием к знаниям, облагораживает наши отношения к человеку. Простое и светлое слово Пушкина – средство выражения наших мыслей и чувств. Жизнерадостное и мудрое мироощущение Пушкина близко советскому человеку. ‹…›
Это “мнение народное” является нелицеприятным, решительным и вместе страстным осуждением критиков‐космополитов, “беспачпортных бродяг”, которые стремились убить Пушкина-поэта, уничтожить нашу национальную гордость. Наш народ также решительно отвергает “научные изыскания” и тех ученых, которые отрывали от него Пушкина, всячески старались расширить и углубить пропасть между Пушкиным и народом, то выдавая великого поэта за идеолога капитализирующегося дворянства, то изображая его выразителем интересов деклассирующейся дворянской аристократии и даже… прислужником самодержавия. Осуждает наш народ и тех, кто наводит на Пушкина “хрестоматийный глянец”, делает из вечно живого Пушкина – “мумию”.
В нынешний, “пушкинский” год хочется снова, еще и еще раз перечитывать такие знакомые и всегда что-нибудь открывающие новое произведения великого поэта, больше узнать о нем самом. Рука тянется к самой распространенной книге, выходившей неоднократно и большими тиражами, – к однотомнику Пушкина[1090]. Этот однотомник есть в каждой библиотеке, это – настольная книга учителя, студента, инженера, врача, секретаря райкома»[1091].
После такого введения А. М. Докусов обращается к самой книге:
«Мы не будем останавливаться на вступительном очерке В. А. Десницкого “Пушкин и мы”. Об ошибочности этого очерка достаточно подробно и правильно писала “Литературная газета” ‹…›.
Мы остановимся на примечаниях Б. Томашевского. Примечания имеют целью ввести нас в творческую лабораторию поэта, показать Пушкина в его конкретном историческом и литературном окружении. Что же мы находим в этих примечаниях?
Вся лицейская лирика Пушкина, по заявлению ученого комментатора, оказывается сплошным подражанием французам – Вольтеру, Парни, унылым элегикам, вплоть до самых второстепенных. Вот юношеское стихотворение Пушкина “К другу стихотворцу”. О нем Б. Томашевский сообщает, что “образцом для подобных посланий служили французские послания Буало” ‹…›.
Автор примечаний настойчиво изыскивает доказательства хотя бы отдаленного сходства строф, строчек, отдельных поэтических оборотов у Пушкина с кем-либо из поэтов Запада; рад, когда поймает Пушкина с поличным, а если это не удается, – все равно берет Пушкина под подозрение словечками: “по-видимому, увлекался”, “возможно, повлияла”. В тематике, в мотивах, в структуре стиха, даже в повторении одинаковых рифм – все у Пушкина от Запада, главным образом, от французов. Одним росчерком пера уничтожена богатейшая национальная поэтическая традиция, на которой гений Пушкина рос, мужал и, ломая обветшалые каноны, вступал на путь новаторства, становился главой, вождем нашей литературы. Заодно зачеркнут и Пушкин»[1092] и т. д.
Затем автор обращается к Б. М. Эйхенбауму:
«Наиболее полным и авторитетным изданием сочинений Лермонтова является пятитомное собрание сочинений М. Ю. Лермонтова под редакцией и с комментариями Б. М. Эйхенбаума (издание “Academia”, 1936–1937). В указанном издании нет вступительной статьи, где бы давалась оценка литературного наследия мятежного поэта. Но зато каждый том снабжен обильными, иногда очень развернутыми комментариями, принадлежащими, как сказано на титульном листе издания, Б. Эйхенбауму. Вот сюда, в комментарий, и спрятал Б. Эйхенбаум свое понимание и истолкование Лермонтова, свою концепцию. Она довольно проста: у Лермонтова все чужое. Почти для каждого произведения Лермонтова найден чужой литературный источник, а если его еще нет, то после указания на дату написания того или иного произведения, где оно впервые было напечатано, оставлено место, которое после “удачных” поисков источника непременно будет заполнено.
У Б. Эйхенбаума есть книга о Лермонтове, где эта концепция изложена стройно и последовательно, а потом и была “растащена” Б. Эйхенбаумом в комментарий пятитомника. Задача по анализу концепции тем самым облегчается.
Автор книги о Лермонтове предстает перед читателем как законченный формалист, эстет и космополит»[1093].
Однако, прежде чем приступить к критике собственно комментариев почтенного профессора, А. М. Докусов, обратившись к книге Б. М. Эйхенбаума 1929 г. «Мой временник», дает выход чувству своей национальной гордости:
«Поражает прежде всего беззастенчивая самореклама. Прадед Б. Эйхенбаума, Моисей Гельбер, был “человек редких способностей”, “редкой учености”, со временем мог бы сделаться светилом. Дед Яков Гельбер “был щедро наделен от природы необыкновенными дарованиями”, с детства всех удивлял “своим необычайным развитием, о необыкновенном мальчике рассказывали чудеса”, “ему предлагали выгодные партии”, “он имел прекрасное сопрано”. Способности и быстрая понятливость Якова были таковы, что “достаточно было ему только пронюхать существование чего-нибудь нового, чтобы сейчас же пожелать узнать” и постигнуть. Так он в миг постиг искусство шахматной игры в создал поэму “Гакраб” – “творение – единственное в своем роде, а может быть, и во всех литературах”. После этого он сменил фамилию Гельбер на Эйхенбаум.
Тут же идут научные изыскания о “поэтическом наследстве” деда Б. Эйхенбаума. Позволим себе кое-что привести из этих разысканий и истолкований. Характер и мера оценок по сравнению с тем, что будет написано о Лермонтове, очень показательны. Собрание стихотворений Я. Эйхенбаума было издано в Лейпциге в 1836 году – о нем “многие газеты отозвались с величайшими похвалами. Легкость стиха и необыкновенная свобода, с какою автор владеет языком, возбудили клики изумления всех еврейских ученых и публицистов”. Поэма “Гакраб” (она написана о шахматной игре) была издана в 1840 году в Лондоне. “Лермонтов заканчивал в Петербурге своего ‘Демона’ ”, – добавляет Б. Эйхенбаум. Любопытное сближение – “Демон” и шахматная игра. ‹…›
Оставим мертвых с их “творениями” спать непробудным сном, обратимся к живым, к наследователю – Б. Эйхенбауму. По закону наследственности, им признаваемому безоговорочно, он тоже – “необыкновенный”. И все, что соприкасается с ним, тоже необыкновенное – либо со знаком плюс, либо – со знаком минус. Если он идет по улице Воронежа, то “эта улица – как спина зверя”, если у него не клеится дело с обучением игре на скрипке, то будет сказано, что “мы раздражались друг на друга, как неудачные любовники”. Жизнь его никому не понятна, так как была “наполнена безумием и упрямством”; рояль в комнате – “мрачная
