искажена подлинная сущность дела в примере со статьей в другом сборнике ВОКСа “Пушкин и фольклор”. Еще до заседания Ученого совета мне стало известно выдвинутое против меня обвинение, будто бы для английских читателей я изготовил совершенно иной текст, чем для русских, отличающийся от последнего тем, что в нем были затушеваны основные идеологические установки и сознательно включены элементы космополитического порядка. Из некоторых деталей дошедшего до меня известия я сумел понять, что статью в издании ВОКСа сопоставляли с моей более поздней статьей под тем же заглавием, первоначально опубликованной во “Временнике Пушкинского Дома”, а затем вошедшей в мою книгу “Литература и фольклор”. Тогда же, еще будучи болен, я все же сумел продиктовать письмо директору института и декану факультета, в котором разъяснил это недоразумение и указал, что я никакой специальной статьи для ВОКСа в данном случае не писал, а последний, по собственной инициативе, организовал и напечатал перевод моей ранней статьи, написанной еще в 1936 г. и опубликованной в органе ЦК ВКП(б) “Большевистская печать” (1937, № 2). Точность и правдивость моего заявления была тогда же подтверждена директором Филологического института, членом-корреспондентом Академии наук СССР М. П. Алексеевым, сверившим по поручению декана тексты оригинала и перевода и установившим их полную идентичность.

Казалось бы, вопрос должно было считать исчерпанным, однако эта клевета по-прежнему фигурировала в выступлениях. В частности, Лапицкий договорился до того, будто бы я в статье, предназначавшейся для широкой партийной аудитории, проводил космополитические тенденции, имея в виду возможность перевода данной статьи на иностранные языки. Нелепость этой “гипотезы” настолько очевидна, что едва ли есть надобность ее опровергать»[1074].

Опровергая обвинения в неудовлетворительной подготовке кадров, М. К. Азадовский приводит список из двадцати своих учеников, после чего отдельно останавливается и на обвинениях коллег по Пушкинскому Дому:

«Не могу согласиться и с обвинением в развале работы сектора фольклора. При таком обвинении нужно, очевидно, забыть, что я почти двадцать лет жизни отдал работе по созданию отдела фольклора в Академии наук и его укреплению. Должен признать, что моя болезнь в значительной мере отразилась на оперативности и темпах работы сектора за последний год, но от этого далеко еще до развала. Учитывая свое состояние, я неоднократно в течение зимы 1948/49 г. ставил вопрос об отказе от заведывания, но неизменно встречал сильнейшее противодействие со стороны дирекции Института и, главным образом, моих ближайших сотрудников, в частности тех, кто, спустя какой-нибудь месяц, заявляли о моей негодности к руководству и развале мной работы.

Меня упрекали в том, что будто бы я, по существу, отказываюсь от перестройки, и своей работой над историей русской фольклористики и отражения народного творчества в русской литературе я только хочу уйти от кардинальных проблем нашей науки и тех проблем, которые подняты дискуссиями последнего времени в связи с историческими решениями партии по идеологическим вопросам.

Все это совершенно неверно. Я понимал и понимаю перестройку не как простое декоративное заявление, а как ее непосредственную реализацию на деле в виде разрешения конкретных научных вопросов. Поэтому-то я придаю такое большое значение своей работе по истории русской фольклористики, которую я мыслил в теснейшей связи с развитием русской литературы, с одной стороны, и развитием этнографических изучений, с другой. Моя работа была задумана как обширный итоговый труд, который должен был осмыслить с позиций советской науки весь путь, пройденный русской фольклористикой, и осмыслить ее основные проблемы»[1075].

Завершается письмо следующим абзацем:

«Я считаю своим долгом довести все эти мои соображения и объяснения до Вашего сведения. Как советский ученый, как человек, проведший в Академии наук бо́льшую часть своего научного пути, как работник Академии, неоднократно получавший и выполнявший ответственные поручения Президиума, я обращаюсь к Вам как к высшей научной инстанции с просьбой разобрать мое заявление и освободить меня от позорных обвинений, избрав для этого ту форму, которую Вы найдете возможной и удобной»[1076].

К сожалению, ни упомянутое письмо М. К. Азадовского к С. В. Кафтанову, ни это письмо к С. И. Вавилову не имело последствий – не нашлось ни возможности, ни удобства. И хотя Сергей Иванович был лично знаком с автором послания, он вряд ли мог что-либо сделать, особенно с учетом того, что с 1949 г. вопросами кадров Академии ведал ученый секретарь Президиума Академии наук СССР академик А. В. Топчиев, бывший до этого заместителем С. В. Кафтанова по кадрам[1077]. Как вспоминал профессор ЛГУ С. Э. Фриш, «Александр Васильевич Топчиев был одним из тех чиновников, которые не за страх, а за совесть внедряли в жизнь “сталинский метод управления”»[1078]. А потому рассчитывать на какое-либо внимание на подобные обращения было бы опрометчиво.

М. К. Азадовскому, по-видимому, было свойственно распространенное во все времена заблуждение, будто восседающий наверху пребывает денно и нощно в заботах о своем народе, а зло творят «жадною толпой стоящие у трона». Именно по этой причине он писал 2 июля 1949 г.:

«Начинаю думать, что может быть, были правы те, кто советовал никуда не ходить, ни в какие организации не писать, а прямо обращаться в самую высокую инстанцию, т. е. писать только Иосифу Виссарионовичу. Но мне как-то всегда казалось странным обращаться со своим маленьким личным делом так высоко»[1079].

Повествуя о мытарствах М. К. Азадовского, мы можем привести и пример того, как подобные обращения все-таки приносили пользу, и литературоведам удавалось хотя бы немного отмыться от клеветы. Такое посчастливилось Д. Д. Благому.

В ноябре 1948 г. московский литературовед, ученик Д. Д. Благого по ИФЛИ В. И. Борщуков[1080], не стесняясь в выражениях, разгромил в «Комсомольской правде» учебник Дмитрия Дмитриевича по русской литературе XVIII века[1081]. Недолго думая Д. Д. Благой написал письмо в редакцию, а кроме того, еще и секретарю ЦК Г. М. Маленкову. И тогда Георгий Максимилианович встал на его сторону. Тут же началась обратная реакция – 31 мая 1949 г. «Комсомольская правда» напечатала письмо Д. Д. Благого в редакцию, присовокупив следующую ремарку: «Публикуя письмо проф[ессора] Д. Д. Благого, редакция тем самым признает ошибочность многих положений статьи тов. Борщукова»[1082].

После этого Д. Д. Благой, дождавшись, пока выйдет его книга о Пушкине, послал 7 апреля 1950 г. своему благодетелю экземпляр с сопроводительным письмом, в котором были и такие слова: «Я глубоко благодарен, что Вы так внимательно отнеслись к моему обращению и помогли мне восстановить истину»[1083]. Расчет Дмитрия Дмитриевича оказался верен: в 1951 г. он получит за эту книгу Сталинскую премию, а также возглавит