Джеймс, напротив, уже начал двигаться в сторону своей более развитой теории свободы воли, воплощенной в его "воле к вере". Человека отличала способность сортировать и собирать элементы из отрывочных восприятий и ощущений в идеи и убеждения: "Мой опыт - это то, на что я согласен обратить внимание. Только те элементы, которые я замечаю, формируют мое сознание - без избирательного интереса опыт находится в полном хаосе". При формировании идей и действий важны были воля и сила воли. Люди сами выбирали элементы своего "эмпирического Я", которые они будут развивать. Джеймс не рассматривал волю к вере как выдачу желаемого за действительное; вместо этого он прагматично проверял ее на соответствие миру, оценивая истинность идей и убеждений по тому, как они порождают просветленные действия и насколько успешным оказывается поведение, к которому они побуждают. Это стало основой философии прагматизма.17

Американские последователи Спенсера приняли "метафизическое вероучение", на которое нападал Джеймс. Джон Фиске был историком и философом, прославлявшим возвышение английской "расы". Его лекция 1879 года "Манифестная судьба английской расы" была, по словам одного из поклонников, "логическим применением доктрины эволюции к развивающимся интересам человечества" и всеобъемлющим взглядом на "место Америки во всемирной истории". В 1882 году Эндрю Карнеги, который был чем-то вроде изгоя среди аколитов, приближался к пятидесяти годам, и он ухватился за Спенсера, чтобы оправдать свое удивительное состояние, которое в большей степени было обусловлено тарифами, чем выживанием сильнейших, как вклад в прогресс человечества.18

Уильям Грэм Самнер, профессор экономики и социологии в Йеле, глубоко восхищался Спенсером. Он учился в Европе, но в рамках подготовки к служению, и, как и Фрэнсис Амаса Уокер, которого он ненавидел, не обладал достаточной подготовкой для молодых ученых и реформаторов, которые пришли бросить ему вызов. Теперь он был анахронизмом, хотя и сильным, в новом интеллектуальном мире.

Мышление Самнера развивалось на протяжении всего Позолоченного века. Начав с кальвинизма и классической политэкономии Давида Рикардо и Адама Смита, он создал надежную защиту локковского индивидуализма. Позже, встревоженный тем, как рабочие и антимонополисты использовали свободный труд для атаки на промышленный капитализм, он изменил свою точку зрения. Он стал считать, что завоевания либерализма, который он приравнивал к цивилизации, находятся под постоянной угрозой. Парижская коммуна и Великая забастовка 1877 года привели его в ужас, и он осудил равенство как "равенство свиней... никакое другое равенство не может быть реализовано в материальной культуре человека на земле". Он дал новое определение свободе. Она не была естественным правом; свободу, как и собственность, человек приобретал, и, как и собственность, не все приобретали ее одинаково. Бедняки, не сумев приобрести собственность, не смогли обрести свободу. Они становились бременем для общества, присваивая себе доходы граждан, платящих налоги. Общество было вправе ограничить их свободу. Свобода - это продукт "сотрудничества и организации", а накопление капитала - воплощение современного сотрудничества и цивилизации. Рынок вознаграждал лучших членов общества, а его законы обеспечивали рост цивилизации благодаря их прогрессу. Правительство не должно вмешиваться в эти законы. "В сущности, - писал он, - есть две главные вещи, с которыми правительство должно иметь дело. Это собственность мужчин и честь женщин".19

Самнер был крайним даже среди спенсеровских интеллектуалов в своем страхе перед социализмом, антипатии к бедным, презрении к народному правительству, рвении к индивидуализму и отождествлении капитализма с цивилизацией и прогрессом. Он популяризировал идею о том, что новый социальный порядок капитализма естественен и необходим. Он считал, что интеллектуальный вызов эпохи состоит в том, чтобы примирить автономную личность классического либерализма с взаимозависимым обществом индустриализма.20

Проблема Самнера была реальной, но ее решение - то, что историк Ричард Хофштадтер позже назвал социал-дарвинизмом, - не определило эпоху, а стало изгоем. Хофштадтер принял отступающую либеральную армию за завоевателей, а затем описал мнение крайнего меньшинства Самнера как авангард. Либералы сохраняли актуальность в 1880-х годах, но большинство из них не были социал-дарвинистами. Их оппоненты высмеивали их как магоманов, самовлюбленных и якобы отстраненных от партийной политики. Они были лидерами без последователей. Либералы закрепились в судебной и, что гораздо менее надежно, в исполнительной власти; их власть в Конгрессе, которая никогда не была значительной, уменьшалась.

Из-за либералов Хоуэллс выглядел пунцовым, но это волновало его меньше, чем новые академики и реформаторы, мужчины и женщины, из-за которых он казался пурпурным. Они, как и Хоуэллс, путешествовали в Европу и из нее, но побывали в разных частях и привезли оттуда разные идеи.

Европейское путешествие Хауэллса стало частью привычного маршрута американских литераторов и туристов. Он и его семья, как правило, жили в коконе американцев. Как критик, он уже успел ранить английских писателей, и они не искали его так, как искали Генри Джеймса или Марка Твена. После отъезда из Лондона он опубликовал в "Сенчури" статьи о Твене и Джеймсе, в которых зарождающийся американский литературный реализм выгодно отличался от британского пантеона: Троллопом, Ричардсоном, Филдингом, Теккереем и даже Диккенсом. Британские литераторы теперь ненавидели его. Хэй заверил его: "Они могут кричать и танцевать сколько угодно, но в Англии нет человека, способного держать копье в руках с вами или Джеймсом".21

Молодые американские интеллектуалы приезжали в Европу учиться. Они были убеждены, что американцы и европейцы сталкиваются с общими проблемами индустриальной современности, и американцы могут чему-то научиться, особенно у немцев. Американцы, приехавшие в Германию, были менее известны, чем интеллектуалы и писатели, посетившие Великобританию. Они были ближе к американским художникам, которые ездили в Париж, чем к американским туристам, которые также приезжали туда. Им приходилось работать, чтобы получить доступ к сетям, возникающим среди европейских реформаторов, но они получали доступ к новому мышлению в развивающихся академических дисциплинах, особенно в экономике. Даже когда laissez-faire проникал во Францию, немцы оставались скептиками, считая свободную торговлю "английской экономикой" или "манчестерской экономикой", не столько разъяснением универсальных законов, сколько набором рецептов, призванных помочь английским производителям. Американские студенты, приехавшие в 1870-х годах, могли видеть, что либерализм laissez-faire подвергался нападкам как в Великобритании, так и в Германии. Ричарда Т. Эли и Саймона Паттена привлекли экономические семинары немецких критиков, которые изменили полярность laissez-faire. Свободный выбор индивидов на рынке не был нравственным поступком, и не существовало невидимой руки, направляющей его к большему благу. Общество, действуя через государство, должно было привнести мораль в экономику, которая, если ее не контролировать, вознаграждала жадность и порождала беспорядок и несправедливость.22

Немецкие профессора рассказывали своим американским студентам, что люди - социальные животные, сформированные теми самыми традициями и институтами, которые они создали. Истинная человеческая жизнь - это не частная жизнь, которую олицетворяет