Впоследствии я был на том месте, в 5 верстах от Городка, и видел целую группу крестов, но креста Аввакумова проводник мой выделить и указать не мог: «Знают-де его немногие старики, да указывать им начальство строго воспретило».

— А еще каких преданий не сохранилось ли?

— Да вон у старичка у одного в Городке-то крест деревянный — этак в четверть — хранится: сам-де, сказывают, Аввакум его сделал и Богу ему молился... А то другого чего нет, да и не слышно. Содержали-то его больно же, сказывают, строго; на то, слышь, народ к ним такой уж приставлен был. Изморили-де совсем.

«А хлеба нам дают по полутору фунту на сутки (писал царю Алексею товарищ Аввакума по заточению распопа Лазарь) да квасу нужное дают: ей-ей! — и псом больши сего пометают, а соли не дают, а одежишки нет же: ходим срамно и наго».

«Нынешнего 167 году (1659) в Великий пост на первой неделе, — пишет Аввакум (этот первый и самый энергический распространитель раскола) в послании своем к царю Алексею Михайловичу из пустозерской темницы, — в понедельник хлеба не ядох, такожде и во вторник, и в среду не ядох, еще же в четверг не ядоша пребых; в пятом же — преже часов начал келейное правило, псалмы Давидовы пети, и прииде на мя озноба зело люта и на печи зубы разбило с дрожи, мне же и лежащу на печи умом моим глаголюще псалмы, понеже от Бога дана Псалтырь из уст глаголати мне. Прости, государь, за невежество мое: от дрожи тоя нападе на меня мыт и толико изнемог, яко отчаявшумися и жизни сея. Уже всех дней издесят не ядшу ми и больши, и лежащу ми на одре моем и зазирающе себе яковые и великие дни правила не имею, но токмо но четкам молитвы считаю... Тогда нападе на мя печаль и зело отяготихся от кручины и размышлях в себе: что се бысть? Яко древле еретиков так не ругали, яко же меня ныне: волосы и бороду остригли, и прокляли, и в темнице затворили. И в полнощи всенощное чтущу ми наизуст Св. Евангелие утренне над ледником, на соломке стоя в одной рубашке и без пояса в день Вознесения Господня и проч...» «А меня, — пишет он в другом послании к пустозерам, — в Даурскую землю сослали от Москвы, чаю, тысящей будет с двадцать за Сибирь, и волоча впредь и взад двенадцать лет и паки к Москвы вытащили, яко непотребного мертвеца зело употчивали палками по бокам и кнутом по спине шестьдесят два удара, а о прочих муках по тонку неколи писать. Всяко на хребте моем делаша грешницы. Егда же выехал на Русь: на старые цепи и беды попал. Видите, яко аз есмь наг, Аввакум-протопоп и в земли посажен. Жена же моя протопопица Анастасия с детьми в земли же сидит...»

От воспоминаний об Аввакуме[75] прямой переход к другому историческому ссыльному, следовавшему за ним в Пустозерск — боярину Артамону Сергеевичу Матвееву. Этот «ближний боярин царския печати и государственных посольских дел сберегатель» ехал уже на Верхотурье воеводой по указу царя Федора, как в Казани настиг его дьяк Горохов, описал все его имение, объявив, что он лишен боярской чести за сообщество со злыми духами, за противозаконное обогащение, за посягательство на жизнь царя через посредство аптекарской палаты и осужден на заточение. Тот же дьяк привез его в Пустозерск. Здесь томился он, как известно,около 7 лет (с 1676 по 1682 г.) и, между прочим, писал следующее: «Жители в Пустозерском гладом тают и умирают, а купят здесь четверик московской меры по 13 алтын по 2 деньги, а их будет пуд; и пустозерских жителей всегдашняя пища борщ да и того в Пустозерском нет, а привозят с Ижмы; и такая нужда в сей стране повсюду, на Турье, Усть-Цыльме и в Пустозерском остроге. Ей-ей! Службу Божию отправляют на ржаных просфорах, и та мука мало лучше невеянной муки, и — ей-ей! — не постыдился бы я — свидетель мне Господь Бог! — именем Его ходить и просить милостыню, да никто не подаст и не может подать ради нужды... Избенка дана мне, а другая червю моему сынишку — ей-ей! — обе без печи, и во всю зиму рук и ног не отогрели, а иные дни мало что не замерзаем, а от угару беспрестанно умирали; а в подклетнике запасенко мой и рухлядишка, а в другом сироты мои да караульщики стерегут меня, чтобы не убежал (!). А дрова нам дают, пишут, сажен, а дают сажен малую сеченых дров, в аршин отрубки, избу трижды вытопить, а не такую сажен, что в Москве плахами кладут и меряют саженью... Прежде, сказывают, рыбы здесь был достаток и на продажу было, а ныне не токмо на продажу, но с самой весны по июль до сытости сами никто не ел, таем гладом; а хлеб привезли, мука что отруби, и той не продают, оставляют в зиму, в самой голод продать, взять хотят дороже».

С Матвеевым были в ссылке: сын его Андрей (впоследствии граф и двинский воевода), при сыне учитель Поборский — польский шляхтич, добровольно согласившийся на заточение с воспитанником, 30 человек слуг, священник Василий Чернцов. Приставом был человек благородных правил, назначенный пустозерским воеводой, стольник Гаврило  Яковлевич Тухачевский. Недавно существовала на краю Городка и в сторону к устью Печоры избенка, на которую указывали старожилы как на жилище Матвеева, а потом Голицына.

Нынешнее состояние Пустозерска значительно лучше, конечно, вследствие сильно развившихся коммерческих предприятий на Печоре: ижемцы и устьцылемцы везут сюда дрова, устьсысольцы хлеб в достаточном количестве настолько, что даже дальние нередко пользуются избытком его. Пустозеры едят даже шанежки — праздничное лакомство только достаточных архангельцев.

«За безмерным удалением того Пустозерского острога и за безвестием земледельчества, — писал впоследствии сын А. С. Матвеева, — коего никакого нет и об нем не знают, и всякого чина люди, числом всего со сто дворов, питаются с Вычегды-реки, из Яренска и из Перми, на малых каючках однажды в год, весной, привозным хлебом, и пуд муки меньше рубля не купят, а питаются житами, в мясоеды — птицами, а в посты — из Печоры рыбой». Положение заключенных доходило иногда до такого плачевного состояния, что у них у всех было только три сухарям пристав Тухачевский уделял им из своего запаса половину, несмотря на то, что и сам он получал