Шрифт:
Закладка:
– Знаешь, у меня примета, – обратился к нему Александр Николаевич, – когда перед каким-либо важным событием мне снится отец наш, то всегда бывает благополучный исход. Сегодня я видел Папа. Он обнял меня и благословил, и я передаю тебе его благословение.
Император и великий князь Николай Николаевич в коляске добрались до высокого берега Дуная. Клубы порохового дыма расплывались в воздухе, затемняя освещенные ясным солнцем зеленые сады и кукурузные поля. Гул канонады усиливался. Бой шел весь день. К пяти вечера основные силы русской армии перешли Дунай. Напряженное ожидание в штабе главнокомандующего сменилось бурным восторгом, когда стало известно о полной удаче переправы. Турки решительного сопротивления оказать не смогли.
Естественной и главной задачей становилось теперь преодоление Балканского хребта, но для этого не хватало сил. Вот тут и начался штабной разброд, которого со страхом и горькой покорностью ожидал Милютин. Помимо Рущукского, были созданы Восточный и Западный отряды. Тем самым силы армии распылялись; при отсутствии единой твердой воли действия войск оказывались несогласованными.
Все перепуталось и перемешалось. Импровизация вместо нормальной организации дела стала обыкновением: в частях не было почти ни одной целой дивизии, не говоря уже о корпусах, все растрепано и разбросано, вместо постоянных соединений – временные, постоянные начальники заменяются «халифами на час», ждущими только представления к награде. Конечно, Милютин мог промолчать, но – совесть и долг не позволяли. Показательно, что одержимый самоуверенностью главнокомандующий первое время даже не сообщал в Россию официально о нахождении государя в Действующей армии, пока граф Адлерберг и Милютин не возмутились.
Однако, как ни странно это звучит, военный министр оказался совершенно бесправным в армии. Великий князь Николай Николаевич, естественно, не желал уступать никому ни пяди своих полномочий, командующие отрядами и корпусами Радецкий, Драгомиров, Скобелев-старший со своим неугомонным сыном Михаилом (не оставившим мысли о походе на Индию), грозный Гурко и другие также желали действовать по своему разумению. Государь прислушивался к мнению Милютина, но внимательно слушал и своих любимцев графа Адлерберга и светлейшего князя Суворова, а те ничего толкового присоветовать не могли.
Александр Николаевич поначалу несколько пренебрегал мнением Милютина, который, казалось ему, слишком осторожничает или ревнует к славе победителей. Победная переправа русской армии через Дунай вызвала сенсацию в Европе, сообщали о панике в Стамбуле и обеспокоенности в Лондоне. Казалось, полдела сделано, хорошее начало – залог победы. Дальше пошло тоже неплохо: передовой отряд генерала Гурко в 12 тысяч человек 25 июня занял Тырново, 2 июля перешел Балканы через Хайнкейский перевал. Вскоре был занят Шипкинский перевал, туда выдвинут вновь созданный Южный отряд, и войска захватили Стару Загору. Александр Николаевич подолгу разглядывал карту и видел очевидное: путь на Константинополь открыт. Конец краткой и победоносной войны казался близок. Но только казался.
У далеко забежавшего вперед Гурко не было сил, достаточных для продвижения вперед, где в Забалканье его ожидали основные силы турецкой армии. Вскоре в Стару Загору подошел переброшенный из Албании двадцатитысячный корпус Сулейман-паши и потеснил русские войска. Передовой отряд отошел к Шипке.
В это время Западный отряд легко овладел Никополем, но не успел занять Плевну, куда прорвался на помощь пятнадцатитысячный корпус Осман-паши. Первый штурм Плевны 8 июля был плохо подготовлен. Русские войска были вынуждены перейти к обороне.
Находившийся при штабе наследника художник Поленов, пользуясь затишьем, взялся за небольшое полотно маслом, где изобразил самого великого князя Александра Александровича, генералов его штаба, роты, идущие походом, санитарный отряд. Несколько папок он заполнил рисунками и акварелями, с жадностью перенося на бумагу арбы с лежащими ранеными; деревеньки с крытыми соломой низкими хатами, разбросанными по холмам; фигуры болгар в круглых шапочках, в шароварах, белых рубахах и коротких куртках, не доходивших до широкого матерчатого пояса. Преодолевая тошноту, зарисовал отрубленные турками головы болгар на кольях деревенского забора.
Александр Николаевич не сразу осознал значение неудачи под Плевной. Постепенно из донесений и рассказов очевидцев картина вырисовывалась. Второй приступ Плевны 18 июля обернулся кровавым разгромом двух наших корпусов генералов Криднера и Шаховского. То было даже не отступление, а паническое, беспорядочное бегство, удержать которое оказалось невозможным. Не прикрой младший Скобелев с одним батальоном и казаками отступавших, было бы полное истребление русских войск. У нас же при словах «турки наступают» начиналось паническое бегство. Бросали даже раненых.
Палило солнце. Жара и пыль были чудовищные. Всем хотелось пить. Обозы с продовольствием застряли, офицеры и солдаты голодали.
О том, что видел собственными глазами, рассказал государю художник Верещагин. Он, правда, не осмелился высказать свой вывод, а занес его в дневник: «И в военном деле генерал-артист встречается реже, чем генерал-ремесленник». Но если бы хотя ремесленники, добросовестно знающие дело, стояли во главе армии!
22 августа Милютин имел продолжительный и откровенный разговор с главнокомандующим и его начальником штаба по поводу бездействия и беспечности командования. Великий князь не отрицал справедливости упреков, но отговаривался, что «трудно сделать все, как было бы желательно».
– Так не следует и предпринимать дела, если не можешь или не умеешь исполнить его! – в сердцах вырвалось у Милютина.
Непокойчицкий перевел разговор на предполагаемый осенью поход за Балканы. На вопросы военного министра о диспозиции, о санитарных обозах, о теплой одежде и запасах провианта, великий князь сознался, что до сих пор ничего не сделано.
– И все же этот поход необходим! – упрямо заключил он.
– Стало быть, – глядя в глаза Николаю Николаевичу, спросил Милютин, – ваше высочество, если и будете сознавать, что погубите всю армию за Балканами – все-таки пойдете?
– Зачем же так драматизировать, генерал… – уклончиво ответил великий князь, и тем разговор закончился.
Для государя старались создать подобающие условия, но на войне как на войне, и подчас приходилось ему ночевать в грязных крестьянских избах, питаться скудно и нерегулярно. Тем не менее в свои шестьдесят лет чувствовал он себя бодро и с готовностью переносил тяготы. Смелость и тут ему не изменяла.
Не раз случалось, под Плевной ночью будили государя известием о турках:
– Прорыв!.. Наступают!.. Большие силы!
Всякий раз в сопровождении казачьего конвоя он отправлялся посмотреть, и всякий раз оказывалось, что турки уже остановлены. Его присутствие действовало на солдат воодушевляюще. Сказав несколько ободряющих слов, он отправлялся к себе и досыпал остаток ночи прерывистым, неспокойным сном.
Граф Адлерберг не раз наедине заговаривал с ним о неуместности пребывания вблизи войск передовой линии, не вызываемого необходимостью. Александр Николаевич наконец рассердился.
