Здесь собралось несколько человек. Из репродуктора лилась дивная музыка. Прижавшись телом к батарее отопления, билась в истерических рыданиях аспирантка Фрида Ацамба. Она, среди немногих представителей с факультета, была на Красной площади во время похорон. А. В. Арцыховский, сверкая глазками, рассказывал о том, как побывал в Доме Союзов и простился с т. Сталиным. Я с удивлением спросил: «Как вы туда попали?» Арцыховский, не глядя на меня, ответил, что группу профессоров провели через служебный вход. Я заметил, что так, видимо, и следовало объявить по радио. Тогда не нарушился бы порядок движения. Арцыховский свирепо воскликнул: «Что вы говорите? Что вы говорите?» Я не понял, почему так удивляется и тем более возмущается декан факультета? Рассказал о своей неудачной попытке пробиться в Колонный зал. Арцыховский замолчал. Кончилась дивная траурная музыка. Я ушел в библиотеку. Сталина похоронили. Я был на Красной площади. На Мавзолее появилась надпись «Ленин, Сталин». Вдоль кремлевской станы стояли груды венков с лентами. Их запорошил снежок.

Жизнь пошла по-старому. Впрочем, воздух дышал переменами. При встречах с С. Л. Утченко я спрашивал: «Что нового?» Он рассказывал какой-нибудь слух. Поговаривали о возможных улучшениях отношений с США. Маленков где-то обмолвился, что у нас нет неразрешимых проблем с этой страной. Ходили еще какие-то разговоры. Намечались и темные дела. Один из моих приятелей Геня (фамилию забыл) как-то поздно вечером зашел к нам домой, попросил меня прокатиться с ним на его машине. Мы сели и уехали куда-то на Хорошевское шоссе. Остановились в глухом месте, вышли к лесочку, сели на поваленное дерево. Геня рассказал, что его вызвали в Особый отдел завода, на котором он работал, назвали ряд фамилий, заявили, что это вредители, что за ними надо наблюдать. Геня испуганно спрашивал: «Как быть?» Я посоветовал: «Наблюдай!» Об этом разговоре я рассказал Виталию. Он допускал возможность каких-нибудь новых политических интриг вроде истории с врачами. Но дела развернулись по-иному. Впрочем, не стану забегать вперед.

В конце марта вышла моя статья в 1-ом номере «Вестника Древней Истории». Она называлась «За укрепление борьбы с буржуазной идеологией». Меня встретил С. Л. Утченко и сказал: «Поздравляю! Тарков негодует! Он подал в редакцию жалобу, в которой обвиняет ее в вероломстве…» «В каком именно? – спросил я, – редакция, конечно, женщина, но все-таки…» Оказалось, что Тарков предположил, будто редакция «Вестника» сначала поместила уязвимую для критики статью, а потом натравила на него зловредного выскочку. Я заверил Сергея Львовича в моей полной готовности вступить в бой и реабилитировать редакцию, доказать ее алиби. Дело не казалось мне ни слишком сложным, ни опасным. Намечались серьезные перемены в жизни.

Как-то солнечным апрельским утром я включил радио, послушал последние известия. И вдруг передали коротенькое сообщение от имени Министерства Внутренних Дел. В нем говорилось о том, что врачи, обвинявшиеся во вредительстве, были арестованы незаконно, их допрашивали недозволенными методами, виноват в этом какой-то полковник Рюмин. Я упал на кровать и забил кулаками в стенку. Хотелось стукнуться об нее головой. Я не могу сказать, что я испытывал: радость? Это не то слово! Восторг? Изумление? Не знаю… Я кинулся к Виталию. Конечно, он все уже знал. Сообщение это опубликовали газеты, там же или чуть позднее был помещен указ о лишении Лидии Тимашук, доносившей на врачей, ордена Ленина. Потом она погибла от какого-то несчастного случая…

Нет! Я не знал, чем это все объяснить. На факультете я сразу же встретил Н. И. Скаткина. Он откровенно, у всех на глазах, обнял меня и сказал: «Поздравляю! Легче, легче стало дышать!» Радовались все и радости не скрывали. В очень сильной передовой статье «Правды» говорилось о том, что бандиты убили честного артиста Михоэлса (прежде его обвиняли в сионизме). Статья призывала крепить дружбу народов, перестали писать о «Джойнте». Я понял, что был прав, поместив статью против Таркова под своим именем. У меня удвоились силы для борьбы. С таким бодрым настроением я и явился в назначенный день в редакцию «Вестника».

Конечно, здесь все были настроены по отношению ко мне доброжелательно. С подозрением смотрела на дело очень красивая женщина З. В. Удальцова – член редколлегии и доктор исторических наук. Она знала меня плохо. Зачитали заявление Таркова, содержавшее обвинение редакции в заговоре против него. Председательствовал С. Л. Утченко. Он попросил желающих высказаться. Я. А. Ленцман отверг обвинение в антитарковском заговоре, признал, что помещение беззубой рецензии Петра Николаевича явилось ошибкой редакции в целом и лично его в частности. Затем попросил слово я и сказал: «Меня удивляет сам факт разбора заявления П. Н. Таркова. Непонятна мне и моя роль в нем. Кто я? Обвиняемый? Если да, то в чем? Разве П. Н. Тарков нес ответственность за свои многочисленные рецензии очень острые против советских ученых и “беззубые” – против буржуазных». После этого я очень обстоятельно сообщил, что, читая рецензию, заинтересовался статьей Штрауба, связанной с моей диссертацией, прочел ее и убедился, что П. Н. Тарков даже заглавие ее перевел неверно. После этого я познакомился с другими статьями, а в результате появилась моя статья. Я рассказал о намерении опубликовать ее в «Вопросах истории», о том как принес ее в «Вестник» и как настойчиво добивался ее опубликования. Моя спокойная речь убедила даже З. В. Удальцову. Редакция признала заявление П. Н. Таркова необоснованным. Буйволоподобный профессор вылетел из комнаты, где шло заседание, как пробка от шампанского. К метро мы шли вместе с С. Л. Утченко. Он говорил: «Вы молодец! Отлично отмежевались от редакции, после этого даже Зинаида Васильевна перестала сомневаться. Воистину – ложь во спасение!» Вскоре я получил 700 рублей гонорара, из которых 300 отдал домой, а 400 утаил и потратил по собственному усмотрению. Об этом и расскажу.

Однажды в начале апреля я засиделся в аспирантском читальном зале. Никого в нем уже не было. Что-то читала дежурная библиотекарша. Я написал фразу: «К власти пришла провинциальная и чиновная знать, усилиями которой еще некоторое время сохранялась рабовладельческая империя, по традиции именуемая Римской». Я закончил писать диссертацию. Не к кому было обратиться, нельзя было закричать: «Все!» Потому я собрал бумаги, сложил их в свою офицерскую полевую сумку и тихо сказал дежурившей библиотекарше: «Закончил!» Она ответила: «Ну и хорошо, пора закрывать. Завтра раньше приходите». «Нет! – сказал снова я. – Вы не поняли меня. Диссертацию я писать закончил!» Пожилая женщина улыбнулась тепло и пожала мне руку. В тот вечер я долго шел по улице Горького. Шел