Шрифт:
Закладка:
Через некоторое время разбиралось на партсобрании дело того парня, который предложил устроить криптии. Вид у него был глупый, он пытался все дело свести к шутке. Нашлись ораторы, посчитавшие возможным перенести антисемитизм в область непосредственности и юмора. Слово взял Миша Марьяновский – герой Советского Союза и все-таки еврей. Зал притих. Хотя у Марьяновского были целы руки и ноги, он перенес несколько ранений, говорил негромко, с некоторым трудом. Он сказал: «Подумайте, как воспринял такой-то (фамилию парня антисемита я забыл) сообщение правительства о разоблачении врачей-вредителей! Он его воспринял, как сигнал бить евреев! И тут же на этот сигнал отреагировал. А знаете ли вы, что такое уметь выполнить сигнал? Как трудно приучить к этому людей? Я неделями готовил танковый батальон, чтобы он воспринял мой сигнал к атаке! Неделями! На войне – это много! Я добивался своего. Кто учил его воспринять решение нашего правительства в отношении врачей-вредителей, как сигнал к избиению людей?!» Зал бурно аплодировал Марьяновскому. Разумеется, били в ладоши евреи и неевреи. Я сидел рядом с женщиной инструктором райкома. Она повторяла словно про себя: «Какой накал! Какой накал!?» Марьяновский предложил исключить прохвоста из партии. Это предложение прошло. После собрания я шел по коридору от Ленинской ауди тории с Язьковым, Зильбергом и еще несколькими ребятами. Подскочил Гусев, прокричал, брызгая, слюной: «Мы видели, кто аплодировал Марьяновскому!» Я сказал: «Пошел вон, сволочь! Мы видели, кто не аплодировал!»
Вскоре я встретился с С. Л. Утченко. Он мне рассказал, что читал в английских и американских газетах множество статей, посвященных делу врачей. Мировая общественность кипела от негодования. Нас откровенно обвиняли в антисемитизме. А наши газеты, там временем, надрывались, разоблачая «Джойнт». В разгар этой-то свистопляски я и принял решение опубликовать статью за своей подписью – А. Кац. Аля Павловская желала мне добра, предлагая скрыться за псевдонимом или инициалами. Я отказался. Ну скажи, мой дорогой современник, нужна была для этого настоящая смелость?
Я писал большой раздел о христианстве. Работал с большим напряжением и достаточно быстро двигался вперед. В это время проректор по научной работе стал вызывать аспирантов с их руководителями: хотел выяснить, кто защитит диссертацию в срок. Я явился на прием вместе с А. Г. Бокщаниным. Нам предложили сесть. Проректор спросил очень дружелюбно: «Как дела?» Я ответил, что написал значительную часть работы, что к маю, очевидно, закончу все и осенью защищу диссертацию. Он покачал головой и посоветовал: «Заканчивайте быстрее, защищайте в мае. В сентябре начнете работать!» Я сказал, что это очень заманчиво, но дать такого обещания я не могу, оно нереально. А. Г. Бокщанин меня энергично поддержал. Проректор улыбнулся и очень весело сказал: «Ладно, пусть будет по-вашему!» И добавил, словно про себя: «Один аспирант подготовит диссертацию в срок, и тот Кац!» Это было сказано так добродушно и сочувственно, что я громко засмеялся и спросил: «Не замедлить ли темпы?» «Нет, нет! – сказал проректор. – Работайте так же! Желаю успеха!» А. Г. Бокщанин и я вышли на улицу, посмеялись, я двинулся в библиотеку Горького. Там встретил Виталия, рассказал ему о беседе с проректором.
2 марта 1953 года я, как обычно, проснулся рано и все-таки позже, чем Наташкина няня молодая девка Лида вернулась из магазина. Она, задыхаясь от волнения, сказала: «Сталин заболел!» Я вскочил, включил радио и услышал великолепную грустную музыку. Через пару минут известный диктор Левитан сообщил, что у Сталина произошло тяжелое кровоизлияние в мозг, что врачи борются за его жизнь. И опять зазвучала траурная музыка. Она лилась и лилась, оркестры сменялись хорами, исполнялись скрипичные концерты. Невозможно было оторваться от этой музыки. И все же я быстро собрался и поехал на факультет. В партбюро собралось довольно много народа, составили график дежурств: нужно было следить за радиопередачами, быть готовым принять экстренное сообщение. Хотя я был парторгом кафедры и аспирантом выпускного курса, мне дежурства не доверили: видимо, опасались, что Кац вдруг узнает о смерти т. Сталина и сообщит об этом не по назначению. По совести говоря, мне стало обидно. Но я ничем своих чувств не выразил, пошел в читальный зал дописывать христианство. Там мы встретились с Виталием, покурили. Разумеется, говорили о болезни Сталина. Я высказал мысль, что в случае его смерти, жизнь станет еще более трудной. Виталий спросил: «А что может быть хуже?» Я ответил, что Сталин, наверное, играл сдерживающую роль. Все-таки с космополитизмом замолчали. Да и есть ли фигура, способная его заменить? Виталий засмеялся: «Кого и в каком случае он сдерживал? Беда в том, что его самого некому было сдержать. Что касается фигуры, то в них недостатка не будет. Пешка, добравшись до крайней линии, становится ферзем механически. Интересно, кого проведут в ферзи?» Потянулись напряженные дни. Бюллетени о состоянии здоровья И. В. Сталина то обнадеживали, то устрашали. После одной из передач Витя Смирин сказал мне: «Может быть, он еще выздоровеет!» Я согласился. Мы совершенно не знали, что это за штука – кровоизлияние в мозг.
5 марта 1953 года Сталин умер. Об этом сообщили газеты на следующий день. Виталий и я занимались в аспирантском зале. Как и в первый день войны, читальный зал библиотеки вдруг опустел. Виталий и я остались вдвоем. Он сказал: «Пошли, старик, покурим. Кажется, можно прерваться…» 6 марта газеты опубликовали обращение ЦК КПСС ко всем членам партии, ко всем трудящимся Советского Союза: «Перестало биться сердце соратника и гениального продолжателя дела Ленина, мудрого вождя и учителя Коммунистической партии и Советского народа – Иосифа Виссарионовича Сталина». Обращение кончалось словами: «Бессмертное имя Сталина будет жить в сердцах советского народа и всего прогрессивного человечества».
В университетском клубе на улице Герцена проходил траурный митинг. Один за другим поднимались на трибуну ораторы,
