чуть было не плача, но при этом, сохраняя сталь в голосе и спокойствие на лице. - Я дочь крови, Лиз… если он лжет, то смерть для него есть кара, а пытки только искупление. А если он невиновен… то боги исцелят его раны, как сделали это с нами, как сделали с тобой.

- Вранье, ты не знаешь о богах ничего, ты даже не понимаешь, чем являются Близнецы. Они жестоки, Они бесчеловечны, Они не придут на помощь даже самым святым… я пытался спасти Мирену, избавить от участи стать одной из сотен рабов! - Жреца исступленно поднял голову, с жутким лицом глядя прямо мне в глаза и дрожа, словно готовый вот-вот разорваться на части. Прожигая и испытывая меня, он так рьяно надеялся на то, что я проникнусь каждым его словом, вниму голосу и попытаюсь что-то исправить. И я знала, что он не виновен, я понимала это, как и то, насколько же много правды есть в его, бесспорно еретических, словах… он хотел помочь ей, но делал это неправильно, ему нужно вовсе не пытка, наставление, возвращение во свет, но я... я… не хотела больше смотреть в его глаза, боялась той правды, о которой он говорил, и прекрасно понимала, что ни Гвин, ни Аколит, не пощадят его, он сделал все осознанно, он уже сознался, но они будут пытать его, чтобы выведать большее, узнать кто стоит за этим, если за эти стоит хоть кто-то. Они нарекут это испытанием, возмездием и прощением, но он только сильнее укоренится в ереси, вплоть до самой своей смерти, он... Требует другого подхода, другой истины. Но я не могла быть уверенной, что смогу дать ему то, о чем он просил. - Ты знаешь это, Лиз, они говорили мне, что ты другая, ты веришь истово, и боишься, что ты похожа на таких, как я… я сделал ошибку, придя сюда, но вы не получите от меня никакой информации, я привык к боли, вы не напугаете меня ею. Вы не знаете, что она испытывает, она тоже боится, я просто... Просто хотел спасти ее.

- Он сознался. Нет сомнений в его вине, пришло время кары. - Аколит поднял жреца над землёй, мертвым взглядом прожигая тело священника насквозь, словно уже сейчас надеясь на то, что тот начнет кровоточить. Бедный мужчина, почти старик... Капюшон спал с его головы, ложась на плечи и открывая вид на иссохшие тело. Израненный, его лицо было поражено болезнями и старостью, под глазами сверкали шрамы, давние, от плетей, еще при самых первых службах. Шея дрожала, вот-вот готовая надорваться от напряжения, бездонные, карие глаза, углублялись так сильно, что позволяли увидеть всю ту боль, которую я... Могла понять. Он боялся, богов, Их воли, кары и того... Что кроется за иконой, которой он возносил столько молитв, которой посвятил свою жизнь. Что если дальше... Тьма? Просто ничто? Где же свет, о котором так ревностно, так отчаянно они молились на протяжении целых веков. Он сомневался, он боялся Их, он хотел изменить Их. Но страх, он одолевал его, заставляя страшится Их так, как возможно, не страшился больше никого и никогда. Я знала об этом, я ощущала отчаяние, от его смерти, от того, что с ним могли сделать, что с ним сделает ближайшая и вернейшая подруга, которая взялась за клинок, не задумываясь о том, что стоит за его поступком. Что следовало по пятам за попытками... Спасти Мирену от участи, которую он считал рабской... Которая была на деле не выше, чем рабской обязанностью вечность чтить Близнецов. Я понимала его, и не могла найти силы, чтобы противится, глядя, как Аколит бросает его на кресло. - Гвин, для меня честь разделить эту кару, вместе с тобой... И я надеюсь, что этот урок даст понять и Лизастрии, что стоит за отчаяньем.

Глава 51

Я находилась в растерянности, которую не ощущала очень долго, и которую, пожалуй, могла в первые назвать слабостью. Разумеется, часто я ощущала себя беспомощно, я не могла очень многое, зачастую, вынужденная искать обходные пути, только бы выполнить свое обязательство. Но именно сейчас, я точно познала всеобъемлющую слабость перед лицом не только мир, но и самой себя. Я проигрывала не только схватку с окружающей меня действительностью, но и внутри разрывалась между двумя путями, не в силах найти нужный. Это подрывало все мое естество, начиная от простейшего равновесия и заканчивая головной болью, медленно возникающей сначала у висков, потом у затылка и в конце во лбу. Нужно было что-то делать, мой выбранный путь казался неправильным, аколит здесь далеко не ради правды, он жаждет пыток, крови еретика, он не даст ему выжить, не стремится к этому. Мне... Нельзя позволить этому случится, даже несмотря на все мои проблемы, всю немощность, я обязана добиться честного допроса, кровавого, но имеющего в своей основе вовсе не жажду насилия, а жажду узнать правду, понять суть и смысл действий жреца, почему он опустился в ересь. Тело престарелого мужчины было оставлено на одном из стульев, быстро обмотано веревками по рукам и ногам и в конечном итоге, предстало перед нами во всем своем пугающем унизительном виде. И во время этого, я бессильно смотрела, как жестоко аколит стягивал веревки, как он бормотал о предательстве, о каре, о возмездии и крови. Последнее слово и вовсе заставляло его подергиваться в жажде, которую он не мог утолить простыми причитаниями. Я ненавидела его за это, я не могла простить его, не могла забыть о грехах, что тот совершал. Юноша, такой бесчеловечный, кто сам творил ужасные грехи, кто предал Близнецов сейчас пытался казаться праведником, какой абсурдный бред! Он судил жреца так, словно являлся самым святым, самым чистым из всех, словно был достоин вынести смертный приговор, привести его в исполнение, не следуя никаким правилам, законам и традициям… Не понеся в итоге за свое бесчеловечное зверство абсолютно никакого наказания, что являлось предательством, истинным предательством, допустить которое... Я не могла. Меня жег гнев, меня трясло от ненависти к нему, от святого презрения, которое не было заслуженным. Он служил Архитектору, он пытался исправить свои ошибки, но делал это так зазорно, так извращено, грубо, что раз за разом я возвращалась к мысли, что его смерть была бы благом для всего нашего мира. Раз за разом я ощущала, как мои руки самостоятельно тянутся к нему, желая принести боль, пустить