не согревало: его пробирала дрожь, потому что он боялся за Рут — ведь он так любил ее и чувствовал свою беспомощность, не зная, что сказать, что сделать, не находя пути к ней. И не с кем ему было поделиться. В Фосс-Лейн ее имя не принято было произносить; мать его не проливала больше слез и только бродила из комнаты в комнату, и видно было, какая она старая, а отец ходил на работу и возвращался, ел, пил и молчал.

Что же ему делать?

— Господи, — произнес он, — господи, помоги…

Как? Он сам не знал. «Пусть ей будет снова хорошо. Пусть ей будет хорошо». Но в глубине души он понимал, что ей никогда уже не будет хорошо — без Бена, вне прежней жизни.

Он поглядел на розовый кварц, по-прежнему лежавший на столе, потрогал его и почувствовал — как в тот раз, когда впервые увидел его, — какую-то излучаемую им правду, заключенную в совершенстве его граней. И он не мог поверить в смерть. Он знал, что это не так, всегда знал. Но как рассказать об этом Рут? Как заставить ее поверить? А ведь он думал, что она тоже верит. Вчера, когда в доме воцарилась такая тишина и покой, и этот покой объял и ее, Рут, тоже, и был ощутим и в голосе ее, и в прикосновениях… Да, вчера у него полегчало на душе, потому что он видел — Рут оправилась, она что-то поняла, что-то произошло…

И вот сегодня…

Джо поставил чайник на плиту, вскипятил, заварил чай и, держа чашку в обеих руках, как миску, поднес ее к лицу, чтобы согреться. Он слышал, как затворилась дверь спальни, и не решился пойти туда, к Рут, отнести ей чаю, чувствуя, что ее страх и отчаяние могут передаться ему, заползти и в его душу и разрушить его веру, сломить силы.

И тогда он прибрал на кухне, поставил на стол еду, прикрыв ее тарелкой, написал записку и ушел — побрел под дождем через поля и за гряду холмов, где легче дышалось, где он мог снова обрести себя, где страх и чувство обездоленности понемногу улеглись. Потому что здесь он всегда чувствовал, что Бен рядом, и рана его затягивалась от соприкосновения с братом.

И он взмолился, глядя поверх окутанных туманом полей и черных лесов, о том, чтобы глубоко запрятанный в нем страх оказался ложным. О том, чтобы Рут не наложила на себя руки.

Она ни о чем не просила, ничего не ждала. И потому тот второй день был для нее как дар и она была сама не своя, хотя приняла его с благодарностью, и он всегда потом сиял для нее, словно золотая монета среди серых камешков.

Ее разбудило солнце; оно заливало комнату и сверкало на ее лице и закинутых за голову руках, и, подойдя к окну, она увидела мерцающее маревом синее небо и последние капли дождя, стеклянными бусинками рассыпанные по живой изгороди, а внизу, под кустами, — проглянувшие тут и там подснежники и акониты.

И внезапно ее охватил непреодолимый порыв вырваться отсюда, сбросить с себя бремя всех этих дней и ночей и слез и мыслей о смерти. Она умылась, оделась и почувствовала странное возбуждение, словно озноб пробегавшее по коже.

Джо шел по саду с миской, полной яиц, и, когда она окликнула его, остановился в нерешительности, потому что она почти не общалась с ним в последние дни, и он появлялся и исчезал как тень. И вот теперь она стояла на пороге в свежем синем платье, и лицо у нее было другим, черты смягчились.

Она выглядит счастливой, подумал Джо, счастливой. И ему захотелось плакать от радости, потому что он увидел прежнюю Рут — такую, какой он ее знал, которая не отпугивала его. Она не покончила с собой. Ведь он каждое утро боялся подойти к дому, боялся того, что он может там обнаружить.

— Дюжина яиц, — сказал он. — И еще две курицы вроде как сидят на яйцах.

— Джо… — Нет, она не знала, как объяснить ему то, что она чувствовала, и как поблагодарить его за все: ведь он так преданно приходил сюда и исполнял домашнюю работу и никогда не задавал вопросов, никогда не был навязчив. Она любила его сейчас, как никого на свете.

Он протянул ей яйца.

— Джо, давай пойдем куда-нибудь.

Он нахмурился.

— Я не хочу сидеть здесь. Сегодня не хочу… Я так устала… быть там, наверху… и от этого бесконечного дождя. А когда проснулась и увидела солнце, мне захотелось уйти куда-нибудь.

— В Тефтоне сегодня ярмарка.

— О, нет.

Нет, только не туда. Ведь ей хотелось уйти от воспоминаний, хотелось, чтобы прошлое не воскресало каждый миг перед ее глазами, хотелось забыть его, забыть хотя бы на один день, уйти куда-то, где все другое, новое. Она знала, что этот день может никогда не повториться, что ее боль не иссякла, что это только передышка, чтобы она могла немного вздохнуть, немного прийти в себя.

— Джо, мы пойдем…

Она не договорила. Все, вся округа — поля, леса, долины, вплоть до самой реки, хранили воспоминания, были слишком полны прошлым.

— Мы поедем к морю.

— К морю? — В голосе его прозвучало сомнение.

— На поезде. До Тефтона дойдем пешком. И проведем целый день на заливе, в Хэдвелл-Бей.

— Мы туда ездили на каникулы. Я привез оттуда камешки. Из Хэдвелл-Бей!

Было совсем рано, семь часов. Еще должен быть какой-нибудь утренний поезд.

— Рут…

Они прошли в залитую солнцем кухню. Джо стал выкладывать яйца. Она обернулась к нему.

— Я боялся… Я боялся, что ты никогда не поправишься.

— Ах, Джо… прости меня. Я не подумала о тебе. Ты приходишь сюда каждый день, а я даже не разговариваю с тобой. Я…

— Нет, дело не в этом. — Он покачал головой.

— Приснилось что-нибудь?

— Нет.

— Так что?

— Иногда по ночам в доме так тихо. И они даже не знают, здесь я или меня нет. Они вообще ничего не знают. Тогда я думаю о тебе…

— А ты думаешь о Бене? Тебе трудно без него?

— Я… Это очень странно.

— Что странно?

— Я подымаюсь туда, на вершину гряды, и смотрю… и думаю о нем. Там, наверху, кажется, что все правильно. Я чувствую это. Бен был другой. Он не походил на всех нас.

— Да. Он был такой же, как ты.

— Когда мне было семь лет, я убил кролика. Один знакомый мальчик, который жил в Хеджли, выпросил у отца ружье… а может,