Бен Брайс. Тот, что работал у него с пятнадцати лет, если не раньше, работал летними вечерами и в праздничные дни, работал ради удовольствия и всегда был добросовестен, трудолюбив, надежен. Да что там, разве это все? Остальные парни тоже работали на совесть, но у Бена было еще и другое. Бен Брайс. Райдал любил перемолвиться с ним словечком, потолковать о деревьях, погоде, о вредителях леса, да мало ли о чем. Ему нравилось стоять и смотреть, как этот парень работает, потому что от него исходило ощущение силы и то довольство судьбой, которого сам Райдал был лишен, быть может, с малолетства. Бен Брайс порой был молчалив, замкнут, а иной раз необыкновенно откровенен, прям. Но никогда не нападала на него хандра или неуверенность в себе. Он был в гармонии с миром.

И вот сейчас, уминая в трубке табак и раскуривая ее снова, Райдал (хотя ему не было еще и шестидесяти) думал про себя: старик. Ему казалось, что кровь уже не бежит у него по жилам, что жизнь из него ушла. Высохло тело, высохла кожа, поредели волосы, и не видел он перед собой цели, и не на что было надеяться. Он был богат, уважаем; толстая книга в синем переплете содержала перечень лиц, работавших на него… И все это не имело никакого значения, никакой цены. Стоя в церкви на похоронах Бена Брайса, он упорно думал только о том, что жизнь бессмысленна, а его жизнь и тем паче.

Трубка снова потухла, и во рту остался горьковатый привкус табака. Райдал поглядел на бумаги и по-прежнему не мог решить, сколько денег дать Рут Брайс, и не мог заставить себя ни взяться за работу, ни вернуться в свой просторный дом и усесться в кресло напротив жены, которая его не любит.

Вместо этого он направился к верхним воротам и, облокотившись об ограду, смотрел на свою землю и готов был отдать ее всю во искупление своей вины, потому что земля не приносила ему радости, и потому что дерево, убившее Бена, было его деревом, и чувство вины пребудет с ним вечно.

Никто не знал, когда и как долетела до старика Муни эта весть: как она, словно рябь на воде, достигла его хижины — в шести милях от деревни — или как он, в своих нескончаемых скитаниях, услышал ее где-то; не знали они и о том, что и он, на свой лад, не остался к ней равнодушен.

Когда-то эта хижина в дурную погоду или в пору окота служила приютом пастухам; она состояла всего из одной комнаты, щели в каменных стенах были кое-где залатаны кусками старого рифленого железа, крыша покривилась и в одном углу протекала, отчего в воздухе пахло сыростью, а временами на полу скапливалась лужа. Но Муни не чувствовал холода и никогда не болел.

Он разводил огонь, жег валежник или торф, ветер задувал дым обратно в трубу, и на стенах оседала сажа.

Муни, узнав о смерти Бена Брайса, вернулся в свою закопченную хижину насидел, размышляя над этой новостью. Он знал по именам их всех, живущих в этом краю, и, хотя они не вступали с ним в разговор, что-то заставляло его выделять Бена — так же, как и его младшего брата, — из общей среды. Оба они умели говорить правду.

В углу — прирученный, но остававшийся безымянным — ворон со сломанным крылом сидел на балке, похожий на пугало, и Муни кормил его с руки зерном и крошками хлеба и продолжал размышлять над тем, что он узнал о смерти Бена Брайса. Кто-то считал это случайностью или жестоким ударом судьбы, другие думали, что пусть бы уж лучше это выпало на долю тех, кто постарше, послабее, хуже. Но они были не правы. Муни полагал, что, раз для человека пробил его час, значит, он уже совершил свое и смерть делает правильно, унося его, пока он не стал другим и его не затронуло все зло мира. Так оно и было с Беном Брайсом, это читалось в его взгляде: он познал себя и познал мир и готов был его покинуть.

— И я готов, — произнес Муни вслух, подставляя ладони под острые удары твердого блестящего клюва. — Не первый день уже готов.

Вот о чем думал Муни и еще о многом другом, готовя себе еду — кусок куропатки, незаконно раздобытой им во владениях Райдала. Он привык убеждать себя, что когда-нибудь… да, когда-нибудь он изложит все это на бумаге… Но сейчас вдруг понял, что это не так уж и нужно; его мысли это то, чем он живет, а другим ни глубина их, ни богатство ничего не дадут. Его раздумья, вопросы, которые он себе задавал и на которые находил ответы, давали ему чувство удовлетворения, и этого было достаточно. Он жил, затворясь в самом себе, как в четырех стенах своей хижины, и ничто извне, казалось ему, не может поразить его или взволновать.

И вот теперь случилось это: смерть, которая не была обычной.

Ворон распушил перья и затем снова умостился в них, прикрыв веками глаза, и, когда стемнело, в хижине не видно было уже ничего, кроме тускло тлеющих углей в очаге.

Круги расходились по водной глади еще долго; каждому казалось, что жизнь никак не может войти в свое обычное русло; все еще продолжали говорить об этой смерти, или размышлять над ней, или, как Дора Брайс, плакать и причитать, и, верно, больше всех были растревожены ребятишки, бессознательно ощущавшие неуверенность и угрозу, и по всей округе то один дом, то другой посещали дурные сны, заставляя глаза широко раскрываться от страха, вселяя смятение и тревогу.

Первая неделя марта протекала в ливневых дождях и шквальных ветрах, и настал великий пост, но казалось, что весна никогда не наступит.

5

Рут думала: как можно все плакать и плакать, откуда они берутся, эти слезы? Но их источник казался бездонным. И плач был разным: громкие, судорожные рыдания сменялись безмолвным потоком слез, и тогда она, обессиленная, лежала на кровати. Лицо у нее жгло и саднило, и время от времени она вставала, чтобы ополоснуть его холодной водой, и это приносило облегчение. Но к зеркалу ее теперь никогда не тянуло, потому что слезы обезобразили ее, и Бен не захотел бы на нее посмотреть. Снова и снова посещала ее эта мысль, и ей казалось, что она слышит голос