Шрифт:
Закладка:
Затем я повернул свою мысль в другую сторону: стал громко осуждать бегство Цепиона, стал оплакивать погибель войска. Этими речами я растравлял скорбь тех, кто горевал о близких… И когда, наконец, я почувствовал уверенность в том, что я овладел судом, что я держу в руках защиту, что мне сочувствует народ… и что судьи на моей стороне, — вот тогда я начал подмешивать к своей страстной и грозной речи речь другого рода, мягкую и кроткую… я отстаивал и моего сотоварища… я отстаивал свою честь и благополучие… Я просил судей ради моих лет, моих почетных должностей и моих заслуг извинить меня, если они видят меня потрясенным справедливой законной скорбью… я всегда просил… за своих друзей и… никогда за самого себя.
Таким образом, во всей своей защите и во всем этом деле я лишь вкратце и вскользь коснулся того, что заведомо относилось к науке, например, рассуждений о законе Аппулея, или о том, что такое умаление величия. В обеих частях речи — ив хвалебной, и в возбудительной, из которых ни одна нисколько не отделана по предписаниям науки. — я изложил все это дело так, чтобы показать себя и бурно страстным, когда возбуждаю негодование на Цепиона, и нежно кротким, когда говорю о чувствах к моим близким… я не столько убеждал судей, сколько возбуждал» (199–201).
Судя по этому резюме, речь Антония была так искусно построена, аргументы найдены так безошибочно, что не может быть сомнений в том, что за всем этим стоит не просто талант, а огромный опыт и риторическая наука.
А вот как рассказывает об этой речи Антония Сульпиций («Об ораторе», II, 202, 203), — по воле Цицерона, он говорит это, обращаясь к Антонию: «Боги бессмертные, как ты начал речь! С каким страхом! С какой опаской! Как нерешительно и медленно! Как держался ты сначала за единственное, что тебе могли простить, — то, что ты говоришь в защиту своего близкого друга, своего квестора! Как сумел ты первым делом расчистить путь к тому, чтобы тебя слушали! И вот, когда мне казалось, что тебя уже ничто не спасет… ты вдруг начал потихоньку… подвигаться к своей защите — к защите не мятежа Норбана, но народного гнева, гнева не только справедливого, но заслуженного и должного. И после этого разве ты что-нибудь упустил, нападая на Цепиона? Как ты заквасил все это ненавистью, озлоблением, состраданием!»
Так, переходя от робости к уверенности, от уверенности к дерзости и от защиты к атаке, Антоний завоевал триумф в этом процессе. Пафос был его главным оружием в защите Мания Аквилия, в речи за Норбана он также как будто бы не столько опирался на доводы, сколько взывал к чувствам слушателей, однако делал он это, если можно так выразиться, очень аргументированно. Он показал свое умение анализировать, обобщать, апеллировать к истории. Он проницательно учел характер аудитории, т. е. проявил ораторскую мудрость, которая складывалась у него из таланта, помноженного на науку и опыт. Он все время старается подчеркнуть, что не пользуется правилами риторического учебника («Об ораторе», II, 201), но это не соответствует истине. Может быть, он не был сведущ во всех тонкостях риторической теории или сознательно пренебрегал некоторыми из них. Так, он не слишком заботился о стилистической отделке речи: Цицерон говорит о его небрежности в выборе слов и ничего не говорит о ритме его речи. Самой сильной стороной его красноречия были патетические приемы, игра голосом, многочисленные и разнообразные жесты. Может быть, поэтому Цицерон считает, что его ораторская манера больше подходила для суда, чем для народных собраний («Брут», 165), где в произнесении речи требовались большая строгость и сдержанность.
Приступая к характеристике Красса в «Бруте», Цицерон пишет (143): «Что до меня, то за Антонием я признаю все достоинства, о которых говорил, но Красса считаю совершенством решительно недостижимым: его речь отличалась необычайным достоинством, и с этим достоинством сочетался острый п тонкий, ораторский, не шутовской, юмор; он говорил по-латыни с заботливым и тщательным, но не вымученным изяществом; в изложении умел быть на диво ясным; когда он рассуждал о гражданском праве, о справедливости, о благе, доводы и примеры приходили к нему в изобилии». «Итак, — продолжает Цицерон (там же, 158–159), — Красс приходил отлично подготовленный; его ждали, его слушали, и с самого начала его неизменно продуманной речи становилось ясно, что он не обманул ожиданий. Не было ни лишних движений тела, ни внезапных изменений голоса, ни хождения взад и вперед, пи частого притоптывания ногой; речь страстная, а иногда — гневная и полная справедливого негодования; много юмора, но достойного; и, что особенно трудно, пышность сочеталась у него с краткостью. А в умении перебрасываться репликами с противником он не имел равных. Он участвовал в делах самых разнообразных и рано занял место среди лучших ораторов». «Все его речи, — говорит Цицерон далее (там же, 162), — отличает неподдельная естественность, лишенная всяких прикрас. Даже тот закругленный ряд слов, который по-гречески называется периодом, был у него краток и сжат; гораздо охотнее он разбивал свою речь на такие члены, которые греки называют колонами».
Цицерон упоминает здесь основные черты красноречия Красса, составляющие его ораторскую индивидуальность: знание права — он дважды называет его «лучшим правоведом среди ораторов» (там же, 145 и 148), стилистическое изящество — внимание к выбору слов («Об ораторе», III, 33), благозвучную их расстановку, заботу о ритме («Оратор», 222–223; «Брут», 162), его относительно спокойную манеру произнесения речи («Брут», 158), благородный пафос («Об ораторе», III, 3–5); он называет и то яркое качество дарования Красса, которое особенно его украшает и которым он особенно знаменит, — его остроумие («Брут», 158; «Об ораторе», II, 220, 228, 240, 242, 267–269).
Знанию права Красс обязан своим успехом в знаменитом деле
