малых лет усердно посещая форум и слушая знаменитых в его время ораторов. Как это обычно происходило, выразительно рассказывает Тацит («Диалог об ораторах», 34). Есть, однако, весьма обоснованные подозрения, что Антоний учился и знал больше, чем хотел показать («Об ораторе», I, 80–82; II, 3–4). Тем не менее права он действительно не знал (там же, I, 172, 248), хотя выступал преимущественно в суде. Цицерон, вообще считая незнание права постыдным для оратора, делает исключение для Антония и прощает ему этот недостаток за «небывалую, невероятную, божественную силу» его дарования, уверяя, что у Антония было достаточно умственных средств, чтобы выстоять и без знания права.

Красс же, напротив, известен как оратор широкой культуры, ревностный ученик греков, у которых учился риторике, философии и литературе («Брут», 145; «Об ораторе», I, 45, 155; II, 1–4; III, 75; «Речь за Архия», 6). Что же касается знания права, то Цицерон называет его «лучшим правоведом среди ораторов». Красс тоже выступал преимущественно в суде, но почти все его речи, как и речи Антония, имели политический оттенок. Цицерон, которому Красс был близок как тип оратора, рисует его портрет с особой любовью («Брут», 158). Красс опубликовал очень мало речей, Антоний своих речей не издавал вообще (там же, 163; «Об ораторе», II, 8; «Оратор», 132). Он издал лишь маленькую книжку «О красноречии» (De ratione dicendi) («Брут», 163; «Об ораторе», I, 94, 208; Квинтилиан, III, 6, 44). Основной источник сведений об этих ораторах — риторические трактаты Цицерона, Цицерон же и главный судья их красноречия, на суждения которого приходится полагаться за неимением иных источников.

Вот как, в частности, объясняет Цицерон («Речь в защиту Авла Клуэнция Габита», 140), почему Антоний не записывал своих речей: «Марк Антоний, человек очень умный, говаривал, что он не записывал ни одной из своих речей, чтобы в случае надобности ему было легче отказаться от своих собственных слов». Антоний, действительно, в своих речах часто противоречит самому себе, но Цицерон не только не обвиняет его в этом, но даже ставит ему это в заслугу.

Красс дебютировал как оратор в 119 г., будучи 19 лет от роду, в политическом деле против Гая Карбона, бывшего гракханца, знаменитого затем своей защитой Луция Опимия, убийцы Гая Гракха (см. выше, стр. 40), Карбон, отвергнутый народом за то, что защищал убийцу Гракха, и одновременно нобилями, которые не оценили его заслуг, обвинялся в мятеже (de seditione). Красс, как оратор, этим делом не только сразу снискал себе тогда признание, но и вызвал восхищение («Брут», 159). В этом процессе он защищал как будто бы дело сената. Но уже на следующий год он поддерживал проект основания Нарбонской колонии, в речи, где, по словам Цицерона, «авторитет сената умалялся до пределов возможного» («Речь в защиту Авла Клуэнция Габита», 140). Его речь в защиту Сервилиева закона (106 г. до н. э.) вновь содержала горячие похвалы сенату и резкие отзывы о римских всадниках.

Пройдет время, и оратор Марк Брут, выступая обвинителем в процессе Гнея Планка, которого защищал Красс (91 г. до н. э.), попытается сыграть на политическом непостоянстве Красса, напомнив о названных выше процессах, дабы дискредитировать его. Но Красс великолепно и с триумфом выпутается из неловкого положения, в своей речи на этом процессе начав с обороны и закончив нападением («Об ораторе», II, 220–226; «Речь в защиту Авла Клуэнция Габита», 140–141). Впрочем, было уже не то время, чтобы кого-нибудь могло шокировать или удивить политическое непостоянство. Красноречие Антония, который выступил впервые в 113 г., точно так же в течение всей его ораторской карьеры служило то одному делу, то другому, прямо противоположному (Апулей, «Апология», 66, 4–5). В начале ораторской деятельности оба оратора находились в одном политическом лагере, в конце — в другом.

Трудно точно определить их политическую принадлежность. Если принять во внимание, что Антоний погиб в 87 г. от руки популяров, то можно сделать вывод о его принадлежности или о его симпатии к оптиматам, во всяком случае в тот момент. Красс также, по-видимому, был близок к сенатской партии. Во всяком случае, постановление о запрещении школ латинских риторов, принятое в цензорство Красса в 92 г. до н. э. и подписанное им вместе со своим коллегой Гнеем Домицием Агенобарбом, несомненно, было политической акцией, носящей антидемократический характер. Красс проявил здесь удивительное единодушие со своим коллегой Домицием, с которым вообще находился во враждебных отношениях. (Известна речь Красса против До-миция, произнесенная им во время их совместного цензорства, — «Брут», 162, 164; «Об ораторе», II, 45, 227; Светоний «Нерон», 2, 2; Плиний Старший, XVII, 1, 1; Валерий Максим, IX, 1, 4).

Имена Антония и Красса в истории римского красноречия называют обычно вслед за именами братьев Гракхов — их ораторская деятельность знаменует собой новый этап в овладении ораторским мастерством, она — следующий шаг вперед по пути к совершенству, к вершинам ораторского Олимпа. И в то же время если сравнить их с Гракхами, то нельзя не заметить, как оратор-борец, оратор-трибун превращается в оратора-ремесленника, оратора-профессионала без стойких политических убеждений. История политических колебаний Антония и Красса свидетельствует о политическом упадке республики, является одним из предвестий ее политического краха.

Итак, римская республика близилась к гибели, а римское красноречие переживало небывалый расцвет. Цицерон не жалеет красок, раскрывая различные стороны ораторского таланта Антония («Брут», 139–144): «Ничто не ускользало от внимания Антония: каждому доводу он умел найти такое место, где он имел больше силы и приносил больше пользы. Как полководец расставляет свою конницу, пехоту и легковооруженные войска, так он размещал свои доводы в самые выгодные для них разделы речи. У него была великолепная память: невозможно было подозревать, что речь его обдумана заранее, казалось, он всегда приступает к речи неподготовленным, но, в действительности, он был подготовлен так хорошо, что сами судьи казались застигнутыми его речью врасплох и не могли держаться начеку. Выбор слов не отличался у пего изящностью. Не то, чтобы он говорил неправильно, но его речи недоставало той тщательности, в которой более всего сказывается словесное мастерство оратора…

У Антония и в выборе слов (где он стремился не столько к прелести, сколько к вескости), и в их расположении, и в построении периода не было ничего, что противоречило бы разуму и науке; а в украшениях и оборотах мысли — тем более… Но если Антоний во всем был велик, то в произнесении речи он был недосягаем. В произнесении мы различаем телодвижения и голос; так вот, телодвижения у него выражали не слова, а мысли — руки, плечи, грудь, ноги, поза, поступь и всякое его движение