были в полном согласии с его речами и мыслями; голос у него был неслабеющий, но немного глуховатый от природы — однако и этот порок для него одного обратился во благо, так как при сетованиях в его голосе слышались трогательные нотки, равно способные и внушить доверие, и вызвать сочувствие. Его пример подтверждает истину слов, сказанных Демосфеном, который, говорят, на вопрос, что он считает первым в красноречии, ответил: «произнесение», на вопрос, что вторым, ответил то же; и на вопрос, что третьим, опять ответил то же».

В другом месте «Брута» (215) Цицерон, коротко суммируя достоинства красноречия Антония, вновь повторяет: «Антоний умел найти, что сказать, с чего начать, как все расположить, уверенно хранил это в памяти, однако лучше всего ему удавалось произнесение». Цицерон устами самого Антония объясняет, каким образом он добивается именно того впечатления на слушателей и судей, какого хочет («Об ораторе», II, 189–197): «Невозможно вызвать у слушающего ни скорби, ни ненависти, ни неприязни, ни страха, ни слез сострадания, если все эти чувства, какие оратор стремится вызвать у судьи, не будут выражены или, лучше сказать, выжжены на его собственном лице».

Все разъяснения Антония из трактата «Об ораторе» (189–192) свидетельствуют о том, что природа ораторского искусства, особенно в части, касающейся произнесения речи, вернее ее исполнения, сродни актерской: «…я никогда не пробовал вызвать у судей своим словом скорбь, или сострадание, или неприязнь, или ненависть без того, чтобы самому не волноваться теми самыми чувствами, какие я желал им внушить» (189). «И пусть не кажется необычным и удивительным, что человек столько раз ощущает гнев, скорбь, всевозможные душевные движения, да еще в чужих делах: такова уж сама сила тех мыслей и тех предметов, которые предстоит развить и разработать в речи так, что нет даже надобности в притворстве и обмане. Речь, которой оратор стремится возбудить других, по природе своей возбуждает его самого даже больше, чем любого из слушателей», т. е. настоящий оратор, чтобы произвести нужное впечатление и вызвать у аудитории нужные ему чувства, должен, как хороший актер, проникнуться ими сам. Этой способностью обладал далеко не каждый оратор, Антоний же был наделен ею в избытке: он, как никто, умел использовать модуляции голоса, мимику, жест.

Артистическая подача речи особенно ярко проявилась у Антония в деле Мания Аквилия, сподвижника Мария в войне скимврами и тевтонами, консула 101 г., усмирившего восстание рабов в Сицилии. В 98 г. до н. э. Маний Аквилий был обвинен в лихоимстве (de repetundis) и не без оснований. Антоний добился его оправдания. В трактате «Об ораторе» рассказ об этом процессе ведется от имени самого Антония («Об ораторе», II, 194–196):

«Я не раз слышал, что никто не может быть хорошим поэтом — так, говорят, написано в книгах Демокрита и Платона — без душевного горения и как бы без некоего вдохновенного безумия. Так и я: хоть я и не изображаю и не живописую в речах давние муки и мнимые слезы героев, хотя я и выступаю не под чужой личиной, а от своего лица, однако, поверьте, что только великая скорбь позволила мне сделать то, что я сделал в заключение своей речи, когда отстаивал гражданские права Мания Аквилия. Этого мужа, которого я помнил как консула, как полководца, получившего отличия от сената и восходившего с овацией на Капитолий, теперь я увидел удрученным, обессиленным, страждущим в величайшей опасности — и раньше сам был охвачен состраданием, а потом уже попытался возбудить сострадание и в других. И я вижу, что если судьи и были взволнованы, то именно тем, как я вывел к ним скорбного старика в жалкой одежде и сделал то, что хвалишь ты, Красс, а сделал я это как раз не по науке, ибо в науке я невежда, но только от душевного волнения и боли: я разорвал его тунику и показал рубцы его ран. А когда Гай Марий, сидевший здесь же, рядом, поддержал мою горькую речь своими слезами, когда я, часто обращаясь к Марию, поручал ему его товарища и призывал его быть заступником за общую долю полководцев, то и это моление о жалости, и это воззвание ко всем богам и людям, к гражданам и союзникам, было сильно лишь моими слезами и скорбью».

В монологе, вложенном Цицероном в уста Антония, таятся, разумеется, цицероновские чувства и мысли: его собственные идеи об ораторском творчестве и отголоски сожалений о своей судьбе и т. п. Но главное здесь — информация о процессе и характеристика ораторской манеры Антония, хорошо известной Цицерону. В заявлении о своем невежестве, характерном для Антония, заключена большая доля рисовки. Широко образованный Красс также любил уверять, что своими успехами он обязан только таланту. Цицерон, опровергая эти уверения в другом месте трактата, объясняет их модой того времени («Об ораторе, II, 1–4).

Ораторы полагали, что их речь встретит больше доверия у римской публики, если у нее укоренится мнение, будто они никогда не учились. Сам Цицерон в начале своей карьеры действовал так же. В рассказе Антония о его речи на процессе Мания Аквилия ощущается сильный налет театральности. И речь, и поведение Антония на процессе были хорошо продуманной и отлично разыгранной мелодрамой. На публику тех лет, да и на судей эти приемы действовали безотказно, коль скоро Антоний выиграл дело.

Одним из самых знаменитых процессов с участием Антония был процесс народного трибуна Норбана (95 г. до н. э.), который обвинялся в оскорблении величия римского народа (de majestate). Норбан, бывший в свое время квестором Антония, спровоцировал бунт плебса против консула Сервилия Цепиона, бездарно воевавшего с кимврами. Во время бунта был ранен принцепс сената Эмилий Скавр и едва спасся сам Цепион. Обвинителем Норбана, этого, по римским понятиям, seditiosum civem, был замечательный оратор Публий Сульпиций Руф.

Антоний проявил в этом процессе удивительную находчивость. Прежде всего он доказал, что не всякий бунт (seditio) вреден для государства; затем он черными красками обрисовал Цепиона, негодного полководца, загубившего многих римских воинов, среди которых было немало всадников, — а судьи были всадниками. Он заставил их вспомнить и о том, что Цепион был противником судебного закона Гая Гракха, изданного в интересах всадников. Затем он порассуждал о том, что такое умаление величия, и просил судей извинить его за то, что он с таким волнением просит за своего друга и сотоварища, — ведь, по заветам предков, оп должен быть ему вместо отца.

Резюме этой речи и ее характеристику Цицерон в трактате «Об ораторе» поручает самому Антонию и его противнику на этом процессе —