врожденный свет, который позволяет ему осветить это отображение (intus), открывая и читая (legere) объективные структуры отдельных предметов и отношений между ними. При этом нужно заметить, что речь не идет о некоем дословном «отражении» действительности в смысле ее раздвоения в разуме, но имеется в виду процесс интенционального становления, что познается разумом, который «не может иметь иной природы кроме той, чтобы быть возможностью [познания]»[146]. Поскольку сам разум «потенциально есть всё, что составляет предмет мысли»[147]. Однако прежде чем данная вещь станет его объектом, «она присутствует в нем, как [написанное] на доске, на которой еще ничего не написано»[148].

На этом фоне язык, которым мы выражаем наше познание и который является природным носителем его истинности, служит выражением ассимиляции этих структур и проникновения (интерио-ризации) их внутренних объективных исконных смыслов[149]. Наше познание мы спонтанно сообщаем другим при посредстве языка, но также при его посредстве можем получить другое познание, которым мы ранее не располагали.

Возникает вопрос: может ли постмодернизм, если применить его к теории исторического познания и методологии истории, что-либо предложить классической интеллектуальной формации, опирающейся на широко понимаемый реализм познания? Ответ на этот вопрос зависит от подробного ответа на другой вопрос: каких конкретно авторов и какие их предложения мы принимаем во внимание. Если речь идет о постмодернистском агностицизме, то он по определению не заслуживает внимания ни в одной науке, которая стремится к познанию (в отличие от создания) действительности, в равной мере в настоящем и в прошлом. Внимания, однако, заслуживают те элементы постмодернистской тактики, которые связаны с двумя сферами философской традиции: классической феноменологией и классической риторикой.

7.1. Классическая феноменология

Она остается неиспользуемым[150], хотя потенциально необычайно удобным инструментом описания исторической действительности. Особенно широкое применение может найти феноменологический метод в эпистемологическом описании исторических источников, если бы можно было применить ее основные методологические директивы в качестве постулатов: непосредственности, наглядности и адекватности описания. Своего применения в области методологии истории ждет главный принцип феноменологии Гуссерля («принцип всех принципов»), который звучит так:

«[…]Каждая изначально представленная наглядность является источником правомочности познания, что всё, что изначально представлено нам в “интуиции” (можно сказать: в своей телесной действительности), следует просто принять как то, что представляется, но только в тех границах, в которых оно представляется»[151].

Это определенная разновидность критического видения[152] мира в его непосредственности, подразумевающая способ и границы его данности, что отсутствует в идеологически ангажированных постмодернистских проектах. Знаменательно, что ни один из современных польских (с историками других стран дело обстоит подобным образом) постмодернистов-историков не ссылался на опыт феноменологии. В особенности это касается Ежи Топольского. Исповедуемый им марксизм не позволял ему принять такой разновидности методологии, которая абстрагировалась бы от идеологического контекста и постгегелевского историцизма, т. е. крайней версии историзма[153]. Ведь в марксизме, подобно как и в постмодернизме, все, а особенно познание, опосредовано и обусловлено различными детерминантами. Все детерминанты, в свою очередь, марксизм редуцирует до экономических факторов. Феноменология как таковая с самого начала представлялась марксистам проявлением буржуазной идеологии, суть и реакционная цель которой состоит в поддержании капиталистического status quo. Для революционно настроенного историка-марксиста (то же самое подтверждают сегодняшние постмодернисты), феноменологическая опция с ее постулатом отсутствия предпосылок и ее средством методического сомнения epoche, целью которого является отстранение от всех полагаемых предпосылок, позволяющее выйти за пределы исторических и экономико-политических обусловленностей, была неприемлема по догматически-докринальным причинам, поскольку она противоречила изначальным положениям исторического материализма, а в особенности классово-исторического детерминизма.

Стоит указать на те установки Гуссерля, касающиеся понятия правды, которые возможно было бы использовать, например, при толковании исторической правды. Используя категорию интенцио-нальности (intentio, от in-tendo — «намереваюсь»), указывающую на момент перехода нашего сознания к отдельным объектам, он заново сформулировал в “Logische Untersuchungen” (1900–1901) толкование классической дефиниции истины, концентрируясь на выступающей в ней категории adaequatio. Здесь она должна означать не столько приравнивание разума к вещи, сколько адекватность как своеобразный идеал, желаемое состояние в отношениях между интенцией нашего сознания и объектом, в который «попадает» интенция. Дело в том, что в различных актах познания их объекты различным образом выражены, и также различна степень «наполнения» (охвата) этих объектов направленной на них интенцией[154]. В особенности при внешнем наблюдении вещи проявляются в так называемых видах (нем. Abschattungen), т. е. аспективно, с одной определенной стороны, и потому неадекватно. Те виды, в которых дана определенная вещь, выполняют функцию абсолютно прозрачных познавательно (ре)презентаций вещи через сходство с данной вещью[155]. Область презентации вещи через ее вид может быть выражена в большей или меньшей степени, а ее идеальная целевая граница — это абсолютное, т. е. лишенное каких-либо средств-посредников самоприсутствие (praesentia) вещи, т. е. ее «проявление собственной персоной» (in praesentia esse). Тогда:

«[…]интуитивным репрезентантом является сам предмет, такой, какой он есть сам в себе. Содержание, репрезентующее и репрезентованное, становится здесь идентичными одному и тому же»[156].

Ввиду этой идентичности, формула корреспондентного (классического) определения правды получает новый смысл:

«[…] создано настоящее adaequatio rei et intellectus: предмет точно такой, каким мыслится, на самом деле “дан” либо присутствует»[157].

Если очевидность, в узком смысле слова, это акт «наиболее совершенного синтеза наполнения», то истина является объективным коррелятом, тем, что подчиняется очевидности:

«[.] В качестве коррелята покрывающей идентификации выступает идентичность: абсолютное соответствие, наступающее между тем, что мыслится, и тем, что дано (Gegebenem) как таковое»[158].

Своего применения в исторической науке ждут также определения польского феноменолога Романа Ингардена — приемника Ка-зимежа Твардовского в Университете им. Яна Казимира во Львове. В работе “Das literarische Kunstwerk” 1931, он писал:

«Под “истинностью” в узком смысле этого слова мы понимаем некое определенное отношение между высказыванием, выполняющим функцию суждения, и выбранным по смыслу этого высказывания объективно существующим состоянием вещей»[159].

А в связи с таким определением истинности, на первый план вышел его анализ относительно объективности и объективного состояния вещей. Объективность в узком смысле[160] служит данному объекту, который, помимо многих других качеств, отличается, в том числе, автономией бытия и полной независимостью от познавательных либо эмоциональных переживаний человека как субъекта. В связи с такой характеристикой того, что объективно, Ингарденом рестриктивно была ограничена сфера истинности в